Валя Стиблова - Мой братишка

У нас странная семья, хотя, впрочем, и в других семьях тоже всякое бывает. Например, у братьев Томашеков родители разошлись, так теперь один брат полгода живет у мамы, другой — у папы, а потом их обменивают. А у Маречека бабушку совсем нельзя оставлять дома одну: бывает, у нее в голове что-то перепутается, вот она вдруг схватит мясо из кастрюли — и в окошко! А у Яновского брат болен, он с детства не ходит, и в хорошую погоду его вывозят погулять в парк — на коляске.

Но в большинстве семей, по крайней мере, все живут вместе. А мы с моим братишкой Кимом целыми днями одни. Если что, нам даже помочь некому. А сейчас у нас такое случилось, что просто невероятно. Ни в одной другой семье такого быть не могло. И что я здесь ни при чем — увы! — не скажешь.

У нас всегда все не как у людей. К примеру, когда мне было четыре года, родители решили отправить меня на лето к дедушке. Но у них не было времени отвезти меня самим, поэтому они посадили меня в Праге на поезд и повязали на шею ленточку с листком бумаги, на котором было написано, куда я еду и на какой остановке меня надо высадить. Дедушке послали телеграмму, но он не получил ее вовремя. В конце концов меня вела к нему со станции какая-то совсем незнакомая женщина. Я помнил только, что у дедушки есть пчелы, иначе бы никто не догадался, чей я.

Мама только один раз довольно долго была дома — это когда родился Ким. Брата назвали так по имени одного скандинавского ученого, который открыл каких-то микробов. Как только Ким начал ползать по полу и писать карандашом на мебели, так его — раз! — в ясли, а меня отправили к дедушке в Олешнице.

Когда мы немного подросли, за нами стала присматривать женщина из нашего дома — пани Паукертова. Мне она никогда не нравилась. Я сам не знаю почему. К нам она относилась хорошо, даже очень хорошо, но она постоянно останавливалась с кем-нибудь на улице или на ступеньках в подъезде и заводила разговор о нас. То она жалела нас, то выдумывала какие-то несусветные глупости.

Как-то она рассказывала такую историю: маленький Ким, мол, уселся рядом с муравейником и ну засовывать муравьев в рот! А я, выходит, должен был стоять около нее и поддакивать: «Вот видите, какой Ким глупый — лопает муравьев!» Но на самом деле все было не так. Да, Ким ловил муравьев: его всегда привлекало все двигающееся. Но даже если он и вправду взял муравья в рот, а я ему ничего не сказал, так это потому, что мне было любопытно, проглотит он муравья или нет. Второго я ни за что не позволил бы взять. Но дело ли об этом болтать с посторонними?! Пани Паукертова вела себя просто неприлично! И маме она раз сто рассказывала об этом. Мама всякий раз как-то принужденно смеялась и прижимала Кима к себе, словно жалела его.

Нет, я недолюбливал пани Паукертову, хотя она часто пекла для нас маленькие медовые прянички и взбивала гоголь-моголь. Но я ни разу не дал ей понять, что она неприятна мне. А вот Ким как раз наоборот. Как любой малыш, он совершенно не умел скрывать свои чувства. И один раз случилось так.

Пани Паукертова опять что-то взбивала. Ким, как всегда, вертелся возле нее. Он не спускал глаз с ее рук, но взгляд у него был какой-то странный, словно у обиженного щенка. Когда мы всё уплели и остались одни, Ким вдруг ни с того ни с сего спрашивает:

— Послушай, почему это наши родители никогда не бывают дома? Где они мотаются? Все ребята с родителями, а наши… Они не хотят с нами быть или просто у нас в семье не всё как у людей?

Я сразу понял, откуда ветер дует.

— Тебе пани Паукертова это нашептала, да?

Он кивнул: пани Паукертова и в самом деле наговорила ему, что наша мама должна больше бывать с нами, дома, а у нее все какие-то опыты да опыты — эта ее работа не для женщины. И мы — бедные и несчастные. Не будь пани Паукертовой, мы так и сидели бы голодные.

Она наболтала Киму бог знает чего, и он не находил себе места. Все повторял: «Мама должна больше бывать с нами, если уж папа работает с утра до ночи».

Когда я все это выслушал, то ужасно рассердился. Целый час вдалбливал я Киму, что он не прав.

— Тебе не кажется, что нашей маме куда проще было бы сидеть дома? А микроскоп? А опыты? У нее даже глаза красные от усталости. Пани Паукертовой хорошо говорить, она не работает, а мама приходит поздно, да еще готовка. Скажи, ходит она в кино? А пани Паукертова не вылезает из кинотеатра. Недавно она рассказывала одной пани фильм, в нем все время искали убийцу, а им оказалась какая-то старуха. Вчера она тоже вспоминала о каком-то фильме. Там главным действующим лицом была сумасшедшая балерина. А неделю назад она смотрела фильм, в котором гонялись за ворами. Пани Паукертовой дома не сидится! В прошлую субботу соорудила себе прическу, как праздничный торт. Да для этого нужно полдня провести в парикмахерской! Думаешь, маме не хочется в кино? А она вместо этого все пишет и чертит какие-то таблицы с цифрами.

Все это я говорил Киму уверенно, и он меня слушал, только уши у него все краснели. И пусть он ничего не отвечал мне, но я знал: мои слова не пропали даром. Правда, я и представить не мог, какой номер он выкинет. Сам я совсем не такой: могу что угодно выслушать и через минуту забыть. А Ким — нет, он все на ус мотает.

Однажды я ему сказал: «Послушай, Ким, ты единственный человек, у которого уши поглощают все звуки, ничего не пропускают» — и при этом заглянул ему в ухо, словно действительно верил в то, что говорил. Конечно, ничего, кроме грязи, в ушах у него не было. Но он действительно умел внимательно слушать — этого у брата не отнимешь.

И вот после моей пламенной речи в защиту мамы приходит пани Паукертова. Она взбила для нас ванильный крем, положила в него черешни и бисквит, а потом, как всегда, стала ждать, когда Ким оближет мешалку, но тот и виду не показывал, что ему хочется слизнуть сладенького. Сидит себе молча и, даже когда она позвала его, отказался — только задумчиво провел пальцем по стене.

Да-а, Ким закусил удила. Я так поступить бы не смог. И упорство его казалось мне просто глупым. Я взял тарелку и направился за ложкой, — зря я начал весь этот разговор.

— Иди сюда, Ким, — позвала пани Паукертова.

А он только качает своей упрямой головой: нет, не хочу и не пойду. Если бы она в ту минуту оставила Кима в покое, то, возможно, ничего бы и не случилось, но не тут-то было. Пани Паукертова, видно, плохо знала Кима — иначе бы сразу поняла, что тут что-то неладно, раз он не стоит около нее и не заглядывает в миску.

— Иди бери, — повторяет она. — Я теперь к вам долго не приду. Мы уезжаем в отпуск к морю. Ваша мама, бедняжка, едва ли приготовит для вас такое.

Черешни в моей тарелке показались мне белехонькими по сравнению с пылающими ушами Кима.

— Если мы попросим, мама сделает нам точно такой же ванильный крем. — Ким так обозлился, что я прыснул бы со смеху, не будь все это так серьезно. — Но мы не станем просить. Мы лучше пойдем купим мороженое. Правда, Мариян?

— Почему же, Ким? — в недоумении спросила пани Паукертова, и глаза ее стали колючими. — Тебе не нравится, как я готовлю?

Я уткнулся носом в тарелку и готов был весь туда спрятаться. Ну нельзя же так говорить — это мне было ясно, а вот Киму ясно было другое: что он не может молчать.

— Нравится, — ответил Ким уверенно и громче, чем обычно. — Даже очень нравится. Но я не стану это есть, если мама не может пойти ни в кино, ни в парикмахерскую. Мы спим, а она все пишет. Она целые дни работает. Поэтому и нам никакой крем не нужен.

Пока Ким говорил это, я заметил, как каменеет лицо пани Паукертовой. Казалось, застыла не только она, но и все вокруг: стол, стулья, кухня. Да и я. Я еще поддел крем ложечкой, но проглотить его уже не мог.

После этого она к нам больше уже не приходила. Не знаю, что сказала пани Паукертова нашим родителям, но только папа с мамой часто вспоминали о ней — какая она хорошая и как заботилась о детях. Может, и хорошая, а вернее всего, нет. Ишь обиделась насмерть из-за слов Кима! Ну и зря! Мало ли что мы иногда наговорим друг другу или ребятам в школе! Не надо придавать этому большое значение! К тому же Ким сказал правду.

Но теперь это уже дело прошлое. Во много раз хуже то, что случилось с Кимом потом и в чем виноват я. Ким сейчас лежит в больнице и даже, может быть, умрет. А ведь ничего бы не случилось, послушайся я Кима. А я не послушался, позвал в виварий своего одноклассника Путика, расхвастался перед ним, а тот шутки ради открыл дверцу клетки и выпустил обезьяну. Путик хотел потом все скрыть, говорил, что он дверцу не открывал, что она была открыта, но это неправда. Клетки всегда закрыты: пан Короус за этим внимательно следит.