Христос рождается(Рождественские рассказы) - Авилова Лидия Алексеевна

ХРИСТОС РОЖДАЕТСЯ

Няня и горничная Саша сидели на няниной кровати и шептались. Дети только что улеглись. В детской потушили висячую лампу, заправили ночник с голубым колпачком, и комната приняла мирный, успокаивающий вид. Кроватки с белыми положками, горка с игрушками, длинная белая постель няни, — все это словно вытянулось, выросло, вздохнуло глубоким, облегчающим вздохом, отдыхая от длинного, шумного дня. Из темного угла около печки задумчиво выглядывали головы картонных лошадей, рядом с ними на игрушечной кроватке лежала кукла, и глаза ее, полузакрытые, казалось, говорили о сладости отдыха и тишины. На полках горки, расставленные в беспорядке дремали мелкие игрушки: замер медведь, стоя на задних лапах со сломанной барабанной палкой, поднятой вверх, грустно поникла коза с вывернутой передней ногой, задумался велосипедист без головы, с обнаженным металлическим стержнем вместо шеи, на конец которого, для некоторой иллюзии, накололи какой-то несоразмерно большой и лохматый парик. На стульях около кроваток лежали приготовленные праздничные наряды: топорщилась белая шитая юбочка, расстилалась широкая пестрая лента, стояли две пары маленьких, светлых туфель. Под положками было тихо. Няня и Саша сидели близко друг к другу и шептались.

Няня — маленькая, сухенькая, вся в темном, с белым старушечьим чепцом на голове, Саша в светлом ситцевом платье и в широком фартуке с кружевами.

— Ну, хорошо… — шептала Саша, вытягивая шею и пристально вглядываясь в носок своего башмака. — Хорошо… Тут же отписала я им, что, так, мол, и так, дошли до меня слухи и чтобы вперед этого не было. Девчонку чтобы мою не обижать, а я их за это никогда не забуду. Ну, хорошо… Случилась тут оказия, земляк один уезжал, так я с ним всего-то, всего наспосылала: денег три рубля, платьишка там кое-какого, девчонке полусапожки, шапочку вязаную, два французских хлеба, сахару фунт, бубликов фунт.

— Что добра-то! — вздохнула няня, покачивая головой. — Шутка!

— Ну, хорошо, — продолжала Саша, — и опять наказала я с земляком, чтобы девчонку мою не обижали, а я, как заживу, еще денег пришлю и всего. Только с самой этой поры хоть бы мне словечко одно прислали! Нет письма и нет. Если бы я мужика не знала, а то знаю — верный он человек, на чужое добро не позарится. Сколько разного добра наспосылала и хоть бы тебе что!

— Ох, грехи, грехи! — участливо вздохнула няня.

Саша зашептала опять:

— Вы тó, Анисья Сергеевна, подумайте, что у меня пуще всего за мою девчонку сердце болит. Долго ли ребенка обидеть? Ни заступиться за нее, ни приголубить, посудите сами, некому: люди чужие… И опять же нужда. Всякому своя болячка больней. Уж плачу я, плачу… — дрогнувшим шепотом докончила Саша и стала вытирать лицо кончиком своего фартука.

Няня молчала.

— Сколько, я говорю, Анисья Сергеевна, этого самого бабьего горя на земле, страсть! А уж что нашего брата гибнет да мучается!.. Которой и замуж выйти посчастливится, да что толку? Одна маята. Еще муж бить будет. Да и по местам охотнее берут, как незамужняя. Девчонку-то мне свою жаль! Говорили, извелась она вовсе.

— Своя кровь, как не жаль! — завздыхала няня. — Своих детей у меня не было, век свой с чужими, а уж жалки они мне, жалки! Вот как Гришенька хворал, сколько я ночей не спала! А тут прилегла и только он шелохнется — я уж слышу.

— Думаю теперь, жива ли? — все тем же дрожащим шепотом продолжала Саша. — Праздник у людей, радость, а у меня сердце-то… сердце-то… — Она всхлипнула и опять утерла лицо фартуком, а няня глядела на нее и тихо качала головой.

— Уж если долго не пишут, то скорее всего, что умерла, — наконец решила она. — Конечно, они теперь рассчитывают так, что ты на ребенка к празднику пришлешь и не отписывают. А как ребенку не умереть, если ему жить худо? Вон Гришенька хворал, я так и думала, что он Богу душеньку отдаст, а разве ему что худо? Сама не допьешь, не доешь, а уж он ухожен.

— Хочу опять лавочника просить, пусть письмо напишет построже. И так-то мне тошно, Анисья Сергеевна, так-то тошно! — Саша махнула рукой и молча пристально уставилась на носок своего башмака.

— Ишь ты! — спохватилась она вдруг. — Заболталась я тут, а самовар-то у меня как бы не ушел. — Она нехотя поднялась.

— Вот, Анисья Сергеевна, горе-то у меня… Такое горе, такое горе!.. Идите чай-то пить, сейчас залью.

Саша ушла. Няня подошла к положкам кроватей, прислушалась и, убедившись, что дети спят, достала из ящика комода небольшую банку с вареньем и пошла в кухню. Дверь за ней тихо стукнула, и в детской водворилась полная тишина.

Но дети не спали. Гриша, трехлетний шалун, нянин любимец и баловень, лежал на спине и, щуря глаза, разводил руками. Он услыхал, как вышла нянька, вскочил и распахнул положек.

— Зюлька, — позвал он шепотом, — Зюлька!

Сестра не слыхала, или притворилась, что не слышит. Гриша позвал еще раз, потом осторожно оглянулся и перелез из кровати на стул; крепкие, полные ножонки его засеменили по плетенке стула, ловко прыгнули на ковер и быстро зашлепали через комнату.

— Не спишь! А-а! — шумно обрадовался мальчик, заглядывая в кровать сестры.

Зюлька быстрым движением зажала ему рот.

— Глупый! Чего кричишь! — зашептала она. — Няня услышит… придет…

Гриша сразу присмирел, съежился, и в больших темных глазах его показалось робкое и виноватое выражение.

— Глупый! — повторила еще раз Зюлька.

Гриша вздохнул, быстро заморгал, как бы собираясь обидеться, но вдруг опять оживился и повеселел.

— А я теперь знаю, что нам завтра на елку подарят, знаю! — быстро заговорил он, заинтриговывая и задорно пригибая голову к плечу. Девочка встрепенулась.

— Врешь! Ничего не знаешь! — одумалась она сейчас же и снисходительно улыбнулась гримасам меньшего брата.

— Знаю, знаю… — повторял Гриша, дразня и прищелкивая языком.

— Ну, что? — с любопытством и недоверием спросила сестра.

— А вот… — Он забрался в ее кровать и уселся в уголок, натягивая рубашку на свои поднятые коленки. — А вот мне лошадь!

— У тебя много, — заметила Зюлька.

Он возмутился.

— Ну, что! Какие это лошади! Все без хвостов. Мне хорошую, настоящую… такую! — Он порывисто развел руки, растопырил пальцы, и глаза его блеснули восторгом и гордостью.

Зюлька молчала. Она уверилась теперь, что брат сочинил, будто бы знает, что им приготовили на елку, и оживление ее пропало. Она думала, и мысль ее отражалась на ее подвижном личике шестилетнего ребенка.

— Ты слышал, Саша плакала? — тихо спросила она.

— Я завтра Саше подарю пряник, — заявил Гриша. — Ты мне расскажи, Зюлька, я не знаю… какая такая бывает елка?

Он лукавил, он отлично знал, какая у них будет елка, и он не мог удержать счастливой улыбки. Зюлька возмутилась.

— Глупый какой! Тебе не жалко Сашу? У нее девочка есть больная… Ты слышал?

— И я болен был, — весело заметил Гриша.

— Ей жить худо. Отчего это худо? Отчего ее никто не ласкает? У этой девочки не будет елки?

Гриша с недоумением глядел на сестру и моргал. Он хотел ответить что-то, но вдруг забыл, о чем спрашивала Зюлька, забыл, что хотел сказать сам, и вернулся к своим мечтам.

— А я завтра голубой костюм надену и с карманом! — с глубоким вздохом удовольствия заметил он. — Мама сказала.

Зюлька молчала и думала. Гриша зевнул.

— Скоро теперь завтра, Зюлька? — спросил он.

Она ответила рассеянно: