Сусанна Георгиевская - Фея горького миндаля

— Тогда пусть тот человек на него рассердится, — вздыхая, сказала Катя.

— Он сердится. Он сердитый, он… Ты, понимаешь ли, пальца в рот ему не клади! Он как волк!.. Но вопрос опять же о Красной Шапочке… Откуда возьмёт её мама миндаль для сладкого пирога? Миндаль — украшение лучших на свете пирожных, он приправа знаменитого миндального шоколада… Жил да был на свете… Кто, Катерина?.. Жил-был миндаль. Осенью его ветви сплошь покрывали орехи. С тонкой шкуркой. И толстой шкуркой. Из твёрдой шкурки глядели на свет продолговатые, булавочные глазки. От сладкой тяжести низко-низко клонилась ветка, падали на землю орехи сладкого миндаля… Ты меня слушаешь, Катерина?..

Кровать была отгорожена от Мишиной комнаты ситцевой занавеской. На высокой подушке лежала Катя. На соломенном стульчике, рядом с ней, притулился Рихтер. С той стороны занавески слышались приглушённые голоса папы, Миши и Мишиного брата — Кости. Наклонив над Катей большую голову, Рихтер шептался с ней. На стене, где прозрачные тени от занавески, гуляла тень от большой его головы.

Плыла, плыла волшебная тень. Как солнце, была окружена голова Рихтера кругом пушистых волос. Он поднимал указательный палец, когда творил: «Вот то-то!» — и на стене поднимался сейчас же второй указательный палец — тень.

Палец всё поднимался и поднимался. Остров Кати и Рихтера был окружён морем. По морю шёл пароход.

…Катя проснулась. Это её пароход причалил, вдруг к берегам рассвета.

Грузовик тихонько ехал по длинной, пыльной дороге. Он вздрагивал. Трое сидели в кузове: Катя, Лена и Миша — папин товарищ.

Рядом с шофёром уселась какая-то бабка.

Сперва сказали:

— Рядом с бабушкой посадите ребёнка.

— Ну, а может, не только ребёнка, а полк солдат? Под самый локоть водителю! Это ему подходит для перевала, — улыбаясь томной улыбкой, спросил шофёр.

— Я не сяду! — ответила Катя.

— Опять за своё?! — изумился папа.

Но Катя молчала. И хмурилась. Она не желала быть полком солдат. Она не хотела к шофёру. В кузов, в кузов хотела она, чтобы всё время смотреть на красивую Лену!

А в кузове грузовика лежало несколько ящиков и несколько шин от больших колёс.

Катя села на шину от колеса, Лена напротив, тоже на шину от колеса; рядом с ней устроился Миша.

Лена была как Катя, в шляпе с резинкой. Только большой, соломенной. Она была в соломенной широкополой шляпе и тёмных очках. Она была в тёмном платье и светло-голубых тапках.

В жизни, в жизни Катя не видывала, чтоб так красиво был обут человек!

Грузовик подпрыгивал. Того, кто полегче, шибко подбрасывало наверх. Глаза у Кати сделались круглыми, она стала икать.

— Девочка! Отчего ты икаешь?

— А так… Так просто… — виновато сказала Катя.

Колёса хлопали. Улица грохотала.

И вдруг порвалась резинка, и с головы у Лены слетела шляпа. Миша перехватил летящую шляпу, а Лена, повернув голову, пристально взглянула на Катю, как бы в первый раз заметив её.

Грузовик грохотал.

Трава кругом была вся в пыли и в горячем солнце. На углах торговали мороженым. Иногда торговали квасом.

Миша постучал кулаком в кабину шофёра. Машина остановилась. Миша вылез из кузова и купил квасу.

— Лапушка, хочешь квасу? — нежно сказала Лена.

Катя молчала. Кругло, светло и восторженно смотрела она на девушку.

— Ей тяжело держать. Тяжёлая кружка, — тихо сказала Лена. И, улыбаясь, стала поддерживать кружку Кати.

Катя закрыла глаза и принялась пить. От кваса у неё выросли пенистые усы.

— Катя хочет мороженого, вдруг очень строго сказала Лена.

— Не хочу! — сдвигая брови, ответила Катя.

— А я всё знаю!.. Я знаю, отчего ты сердишься на меня, — рассмеявшись, сказала Лена. — Ты думаешь, что я тебя не люблю как надо. А я тебя очень-очень люблю. Ты мне очень нравишься! Честное слово! Если я вру, пусть я не вылезу из машины!.. Что же ты села, Катюша, так далеко?

Катя себе не верила.

— Иди-ка сюда, ко мне! — тихо и властно сказала Лена.

И так как Катя всё ещё колебалась, глядя на Лену сурово и вместе робко из-под сросшихся пушистых бровей, Лена протянула навстречу ей обе руки.

Протянуть руки по ходу грузовика, было дело нелёгкое. Ведь Лена обеими руками, изо всех сил держалась за шину.

Но она протянула руки. Катя увидела её ждущие руки… Робко привстала она со своей шины и, не отрывая от Лены глаз, легко перебирая крошечными ногами в коричневых ботинках, пошла навстречу ей.

Подошла и остановилась. Стояла рядом, глядя на Лену без всякой улыбки, настороженная, со сросшимися бровями…

Но руки Лены уже делали своё дело: они бережно обнимали Катю. Приподняли её, посадили к себе на колени.

И Катя зажмурилась. И крепко, крепко закрыла глаза.

…Весной, самой ранней весной, нам слышится запах талого снега — первых бегущих вод. Потом нам слышится запах почек. Ещё не листвы, нет, нет!.. Потом — запах распустившихся соцветий горького миндаля… Он всегда распускается самый первый, при первом солнышке… И все эти нежные запахи сливались, скрещивались и, обращаясь к Катиному сердцу, будя его, рассказывали о том, что любила Катя, о том, что радовало её.

Она с маху прижалась к Лениному плечу. И замерла. И потонула в запахе цветущего миндаля.

— Ты уснула, Катя?

— Да. Я уснула, — серьёзно сказала Катя.

И Лена расхохоталась.

— Элена! Я дам объявление в газету, что меня зовут не Миша, а Катерина, — стараясь быть очень серьёзным, объявил Миша.

— Лена!.. А он вчера съел целую очень большую курицу.

— Это со мной случилось от глубокого внутреннего томления, — непонятно объяснил Миша. — Томясь, я всегда пожираю курицу. Это — первое, А второе то, что я съел её на пари! Совместно со своим братом. Какая, однако, вредная девка Катя!

— Не смейте так о ней говорить! — ответила Лена. Она моя дорогая Катя… Верно?

— Верно, — серьёзно сказала Катя. И вздохнула, как будто бы набирая воздуху в лёгкие. Она широко-широко открыла глаза и с неслыханной силой обрадовалась земле…

Землёй были горы. Они ехали в гору. Такая гора называется перевалом.

Гора! Большущая! Почти совсем-совсем не видать неба. Вверх, вниз. Грузовик пыхтел. На дороге были иголки опавшей хвои. И снег. Посредине лета!

Гора и опять гора.

С обеих сторон дороги стояли деревья — ёлки. Сперва они были видны с головы до ног, но, если проехать вверх, становились видными только головы этих ёлок. Но наверху стояли другие ёлки, и они были видными с головы до ног.

Долгая-долгая, кружившаяся дорога. Внизу, если глянуть вниз, был воздух. Это страшное «ничего» называлось пропастью.

— Катя, не смотри в пропасть, закружится голова!

Впереди всё сливалось в брызги. Снег крепился из самых последних сил.

Тут и там — из-под снега — подснежники; тут и там голубая точка — фиалка.

Миша стал лупить кулаком в кабину шофёра. Грузовик осторожно дёрнуло взад-назад.

— В чём дело? — спросил шофёр.

— Фиалки, садовая твоя голова.

— У тебя на уме фиалки, а у меня буксуют колёса!

— У тебя своя суровая служба, а у меня своя, — не дрогнув бровью, ответил Миша.

И, выпрыгнув из машины, быстро нарвал фиалок.

— Кате тоже! — строго сказала Лена.

— Вот ещё… Это что же, в качестве приправы к съеденной курице?

— В качестве нимба к вашему чувству великодушия.

Так они говорили, и всё непонятное, непонятное…

— Екатерина!.. Бери фиалки. По блату. На!

Катя зажала их в кулаке.

Грузовик тронулся и покатил дальше.

Над ними навис прокалённый снегом и солнцем воздух.

— Катя, тебе хорошо дышать?

— Ничего себе, хорошо, ответила Катя и прижала к себе кулак. Ил её кулака торчали фиалки.

И правда, воздух здесь разредился. От тишины… И ну орать свою песню — песню узких, скользких дорог, ведущих вверх, вверх, бегущих вниз, вниз…

Грузовик под самыми небесами. Колёса оставляют в снегах рыжеватые полосы, похожие на грязные ёлочки, нарисованные девочкой или мальчиком.

Вверх! В мир больших грязно-рыжих гор.

И вдруг внизу, под горой, показалось блюдце. В нём стояли дома. У домов высокие башни; такие башни называются «минареты».

Над городом стлался дым. Над городом было солнце. Город сиял, сверкал!.. Город… И рядом — Лена… Самый лучший, самый волшебный из всех на земле городов.

Тётя Мунира, к которой привезли Катю, когда-то очень давно работала регистраторшей в поликлинике. У неё не было никого на свете, и она обещала Мишиной маме, что если сделается его крёстной, то «откажет» ему свой дом.

Мишина мама сильно обрадовалась и согласилась.

Тётя Мунира думала очень долго. И Мишу назвали Мишей.

Тётя Мунира любила Мишу, как сына, хотя не была его крёстной матерью (такое случалось лишь в старину и в сказке). Она была его названой матерью — на современный лад.