Анастасия Малейко - Моя мама любит художника

— Аня, это твоя девочка? — щебетала блондинка в сиреневом, с бисквитными крошками на губах. — Какая взрослая! И какая красавица! Как тебя зовут?

Я промолчала, а Игорь произнес:

— У нее прекрасное имя — Лина.

— А главное — редкое! — сказал кто-то из гостей, и все засмеялись. Как будто только они знают эти навязчивые диалоги из «Иронии судьбы».

— Между прочим, Лина помогла мне отобрать картины для выставки, — добавил сквозь общий смех Игорь. — У нее отличный глаз. Видит главное.

— Правда, Лина? — заулыбалась мне блондинка.

— Да, я вижу главное, — ответила я. — И сиреневый хорошо смотрится только в новогоднюю ночь.

Все сразу замолчали, и у меня выскользнул бокал — не знаю, как он до сих пор болтался в руке, я про него начисто забыла. Кольцо тут же расступилось, а я бросилась бежать вниз — мимо столика с угощением, мимо лодок, платьев, душистых причесок и огромной вазы с цветами. Уже залезая в синий меховой рукав, я услышала наверху мамин голос, который тревожно говорил кому-то:

— Да принесите же щетку или веник! Нужно убрать осколки, пока никто не порезался!

Потом я толкнула дверь с колокольчиками и вышла наружу, на улицу Васильева.

Фонари уже горели мягким розовым светом, люди, закутанные в разноцветные шарфы, куда-то спешили. Было так, как бывает за десять дней до Нового года, — будто сдернули прозрачную пленку и мир стал громким, ярким, отчаянным. Просто сегодня пятница — вот и весь секрет.

Я села на скамейку напротив «Марса». Сюда всегда садятся бабушки в черных шляпках, о которых я сочинила столько невероятных историй. Одна была особенная — про семидесятилетнюю гардеробщицу оперного, нашедшую в одном из театральных биноклей огромный бриллиант. На этот бриллиант она купила заброшенный замок на острове и поселилась там, подальше от шумных внуков. Расчистила от мусора старый камин, открыла ржавым ключом заросший паутиной погреб — а там бочки с вином, может быть даже саперави…

— Вот ты где, — услышала я сзади, — а я тебя по всей улице ищу. Так и знал, что сидишь где-то здесь.

Степа. Ну, конечно, Степа, а кто же еще? Бегал, бедный, по Васильева, искал меня, а я тут сижу, старушек вспоминаю…

— Ты в порядке?

— Угу, — откликнулась я.

Говорить совсем не хотелось. И Степа это понял.

— Держи, захватил перед уходом, — сказал он и протянул мне креманку.

— Тирамису, — пробормотала я.

— Наверное. Там последняя оставалась. — И достал из кармана чайную ложку. — Вот.

Молодец, Степка, ничего не забыл, думала я, отделяя ложкой маленькие кусочки шоколадной массы. Где-то я уже такое видела. Давным-давно, в старом черно-белом фильме про Золушку. Когда карета превратилась в тыкву, а кучер — в крысу, когда исчезло бальное платье и хрустальные туфельки, она, грустная и чумазая, ест мороженое, которое прихватил для нее ученик Феи, мальчик-волшебник…

После выставки все изменилось. Жизнь стала печальной и бессмысленной. Мама вовремя приходила с работы, снимала свое серое французское пальто и, не переодеваясь, ложилась на диван. Она лежала, смотрела в потолок, в стену и ничего не говорила. Отвечала лишь «да» и «нет».

— Мам, это все из-за меня? Из-за разбитого бокала?..

— Нет.

— Тебе котлету разогреть?

— Нет.

— А пирожки с капустой?

— Нет.

— А чай с малиной будешь?

— Да.

И так все время.

Бабушка приходила каждый день, разгружала на кухне тяжелые сумки и садилась в кресло. Сидела тихо, не раскачиваясь, иногда засыпала и мирно похрапывала. Она приносила картофельное пюре, теплую пшенную кашу, термос с заваренным шиповником, котлеты, сырники, пирожки. Съедать это все не получалось, поэтому часть еды я относила Кире, у которой появилось два новых ученика. Каждый день за стенкой звучали тоскливые мелодии, и чем больше сырников и пирожков я приносила, тем тоскливее становились пьесы.

— Почему бы вам не разучить что-нибудь веселое? — тихонько спросила я Киру в прихожей.

— Тебе не нравится Шопен?.. — удивилась она.

Шопен мне в целом нравился, но сейчас в нашей молчаливой квартире он звучал жалобно и печально.

В школе тоже было серо и уныло. Степа уехал с отцом в Японию. По делам — так сказал он по телефону. А еще спросил, что мне привезти. Я, кроме сакуры и поэта Басё, ничего про Японию не знаю, поэтому ответила — ничего. Он хмыкнул и посоветовал не падать духом. «Постараюсь», — пообещала я. И хотя я старалась изо всех сил, дух почему-то падал все ниже и ниже.

Кира заходила каждый вечер, садилась на стул возле мамы и рассказывала разные истории. В основном про женщин, оказавшихся в сложных жизненных ситуациях. Одна из таких женщин занялась йогой и стала спокойной как удав.

— Да-да, — уверяет Кира, — ничто не может ее вывести из равновесия. Или вот еще одна — с головой ушла в работу, теперь не знает, куда деньги складывать.

— Пусть с нами поделится! — выныриваю я из «Горя от ума», откуда выписываю все пословицы и афоризмы.

— Линочка, не отвлекайся, — говорит Кира и замолкает, вспоминая новую историю.

Но я уже не могу не отвлекаться, мне тоже хочется сказать что-то жизнеутверждающее.

— А вы знаете, почему говорят «спокоен как удав»? Удавы при низких температурах становятся очень медлительными и находятся в полусонном состоянии, — торжественно сообщаю я.

— А при высоких температурах? — уточняет Кира.

— А при высоких, — отвечаю, — они беспокойны как удавы.

По-моему, никто, кроме меня, не оценил нового афоризма, и я возвращаюсь к Грибоедову, а Кира — к своим историям. Просто удивительно, сколько всего происходит в жизни! Одна женщина, по словам Киры, продала квартиру и отправилась странствовать по свету. До сих пор путешествует. Я тут же представила, как мы с мамой, бездомные и счастливые, с рюкзаками за спиной, гуляем по Риму и фотографируем наволочки напротив Колизея. Картинка, яркая и правдоподобная вначале, через несколько секунд превращается в тусклое серое пятно. Да разве сможем мы навсегда проститься с любимой улицей Васильева, с настурциями в окнах нашего дома? А Гертруда, поляна с ранетками, штрудели в «Марсе»?.. И хотя мама все время молчала, я уверена, что она тоже не согласилась бы на такие перемены.

Через неделю после выставки зашел отец. Он, как и бабушка, принес тяжелые сумки со всякой всячиной. Шумел на кухне, выставляя в холодильнике стройный ряд банок с вареньем — абрикосовое, земляничное и мамино любимое, с розовыми лепестками. Вытаскивал из пакета аккуратно утрамбованные Евгенией Ивановной блинчики, пахучие апельсины, темно-красные гранаты.

— Аня, ты ужинала? — робко спросил отец из кухни.

Мама повернулась на другой бок и ничего не ответила.

— Может, гранат будешь?.. — отец зашел в комнату и растерянно остановился в двух шагах от дивана.

— Давай гранат, — вдруг согласилась мама.

Я, чтобы не мешать, вышла во двор — пусть поговорят спокойно. Устроилась на скамейке перед песочницей, надела перчатки и открыла наугад темно-зеленую книжку Басё, которую прихватила с собой. Страница пятьдесят девять, сверху:

Сверху посыпались снежинки. Сижу и, как в детстве, выставляю язык — ловлю их. Гертруда тоже ловит, только не языком, а ветвями, покрываясь тонким слоем белой бахромы. Снежинки собираются вместе и припудривают высохшую листву, землю, покосившийся деревянный грибок во дворе и сероватые страницы раскрытой книги. Все белеет, даже черные строчки японских стихотворений…

Странно, всего десять дней прошло с того вечера, когда меня угораздило разбить здесь бокал, а кажется, будто прошел год или два. Снова пахнет краской и спиртом. Вдоль лестницы стоят завернутые в бумагу багетные рамки.

Вчера Кира шепнула мне по секрету, что Игорь-художник уезжает в Берлин. Скорее всего, надолго. Может быть, навсегда. Там, в Берлине, у него будет огромная комната, где он сможет повесить все свои девятнадцать роз и пятнадцать лодок. И не надо будет искать живые холсты.

И вот я стояла почти на том же месте, где злополучный бокал разлетелся на осколки, и не знала, что сказать. Художник сидел на полу и тоже молчал. Выглядел он неважно. Волосы торчали в разные стороны, как у моего тряпичного клоуна, футболка — в серых масляных пятнах, на щеках отросшая щетина, глаза красные, с опухшими веками, будто он не спал со дня выставки. Все, что вертелось у меня в голове, пока я шла из дома к магазину с мольбертами, сразу скомкалось и исчезло. Я-то думала, он будет румяный, веселый, с приличным запасом ароматных сосисок в холодильнике. И огромные фирменные чемоданы на колесиках будут стоять внизу, предвкушая берлинские дороги, облака и мосты. А он — вот какой…