Алексей Коркищенко - Лошадиные истории

Из хаты вышел Лукьян Корнеевич, коневод, сухопарый старик в поношенной командирской гимнастерке, в галифе с кожаными подшивами и в чириках на босу ногу. Поправив мятые усы, он спросил у заржавшей кобылы:

— Ты чего всполошилась, Лошадия?

Пофыркивая, она глядела в сторону кургана.

— Что ж ты там услыхала, конская маманя? — ласково проговорил коневод и прислушался. Уловил натужное гудение автомобиля, взбирающегося на косогор. — Ишь, какая чуткая! Достригла его с какой далины… Да не колготись ты, золотая, никому не позволим вас обидеть, — успокаивал он ее, как малого ребенка, встревожившегося среди ночи. — А кто ж там катается спозаранку? Кому это не спится? — И тут Лукьян Корнеевич заметил «эмку», выехавшую на вершину бугра. — Эге-ге, так это, видно, наши родичи катят!.. А по какому делу в такое время? — В голосе старика прозвучала тревога.

Запыленная и забрызганная еще не высохшей грязью «эмка» тихо катилась с бугра с выключенным мотором. Шофер, опустив боковое стекло, высунул голову наружу. Устало улыбаясь, вдыхал прохладный воздух, пахнущий цветущим целинным разнотравьем, и слушал песню раннего жаворонка.

Лукьян Корнеевич узнал водителя — то был старшина Кудря, давнишний шофер его сына, командира кавалерийского полка, — а кто сидел на заднем сиденье, не мог разглядеть. Остановил автомашину старшина рядом с коневодом. Выйдя наружу, пожал ему руку, сказал приглушенно:

— Здравия желаю, товарищ майор.

— Здорово, здорово, Петрович. — Приятно было старику упоминание о его звании, записанном в военном билете.

— Спят, перемучились, — шофер кивнул на автомашину.

Пригляделся старик, увидел внучку и сноху и вздохнул поглубже, не приехали бы они вдвоем с печальными вестями. Спросил:

— На каникулы Лёлю привезли? Вроде бы рановато…

Опять посмотрел на прикорнувшую внучку: приметно выросла за год!

— Не знаю, как и сказать, — подумав, ответил старшина. — Очень часто в последнее время стали фрицы бомбить Ростов. Школу ее разбомбили. Детей там погибло!.. Ну, вот и решили раньше времени выдать семиклассникам свидетельство об окончании школы. А Лелю Дмитрий Лукьянович откомандировал сюда до спокойных дней.

— Ох, нескоро, видно, они для нас наступят, эти спокойные дни, — вздохнул Лукьян Корнеевич и потянул старшину за рукав гимнастерки. — Пойдем-ка, Петрович, в сторонку, побалакаем. И давай закурим, а то уши уже две недели опухшими ношу. Закончилась махра, и добыть негде — некогда в райцентр на базар смотаться: воспринимаю лошат… Видишь, в этом загоне жеребые, поздние, и все на сносях, все вот-вот ослобонятся.

Кудря угостил его «Казбеком». Затянувшись дымком, старик проговорил врастяжку:

— Ну-ну, жизня шика-а-рная у меня началась!.. Вот это угоди-ил ты мне, Петрович. А скажи, друг любезный, родичи случаем не передали мне этого добра?

Старшина засмеялся негромко, поняв намек.

— Передали, а как же. Дмитрий Лукьянович, как вы знаете, не курит, а табачное довольствие берет, нас, старых курцов, угощает. Ну, и сват Степан Петрович подбавил вам в тот мешок. Сейчас из багажника достану.

— Погоди, Петрович, успеешь! Ты вот скажи мне, как там полк Димитрия моего воюет с фашистами?

— Неплохо воюет, справляется с ними.

— Да ты не крути, напрямки мне выкладывай. Я-то человек не случайный, сам знаешь, военного направления и должон правду знать.

Кудря оглянулся: в автомашине еще спали.

— Бойцы полка Дмитрия Лукьяновича недавно выполняли особое задание во вражеском тылу… Урону нанесли коммуникациям, пленных взяли.

— Вот такие пироги! Я тут кручусь-верчусь, покоя не знаю, а он мне ни ответа, ни привета! Сам небось с бойцами ходил?..

— Тихо, тихо, Лукьян Корнеевич! — с укором сказал Кудря. — Я вам по секрету сообщил, а вы еще ему выговор сделаете при встрече, и сразу обнаружится, что это именно от меня вы получили сведения…

С запада, где еще плотной была синяя завеса ночи, донесся напряженный, ноющий гул бомбардировщиков.

— На Тихорецкую потянули, — заметил старшина. — И зайдут к ней, сволочи, от солнца, чтоб их не так видно было, чтоб не прицелились хорошо по ним зенитки.

— И на Тихорецкую, и на Кавказскую! — с болью проговорил старик. — Летят, идут, лезут… Чума проклятая!

Гул самолетов нарастал, становясь непереносимо тягостным. Лошадия задрала голову к небу и заржала жалобно, беспомощно, как перед неотвратимой бедой.

— Да перестань ты, не будут они тебя бомбить, — успокаивающе сказал старик кобыле, и она, заслышав его ласковый голос, утихомирилась. — Вишь, какая умница, все понимает. Наш тракторный отряд недавно бомбили фашисты, а она с бугра все видела, переволновалась… За лошонка своего, которого носит, боится. Ведет себя она, что беременная баба…

— Эй, друзья, что же вы нас не будите?! — раздался в автомашине укоризненный голос Анны Степановны. — Стоят себе, покуривают, а мы в духоте паримся.

Старшина поспешно открыл дверцу, Анна Степановна и Леля торопливо выбрались на волю и стали здороваться со стариком — обнимать его и целовать. Он жмурился, стеснялся, но доволен был таким обращением. Отшучивался, неловко обнимал внучку за плечи:

— Набираешься хороших статей!

— Хочешь сказать, проглядывается у меня экстерьер породистой лошадки? — спросила та насмешливо.

Дед хохотнул.

— Хочу сказать: как ты выросла, Леля!

— А ты как оброс! — Леля погладила его по щеке. — Помнишь: «Колюкая Лукашка — кривоногая букашка»?

— Ну как такое забыть!.. А ты помнишь: «Зинька-разинька, поп мимо ехал, полушку в рот бросил»?

Они засмеялись. Это была их старая шутка, давняя дразнилка. То, что дед кривоног, будто бы долго на бочке сидел, и хромоног от старых ран, — верно, как верно и то, что Леля, с малых лет бывая на хуторе, докучала и ему, и бабке Даше постоянными расспросами, всем интересовалась, всему очень удивлялась. Вот тогда и начали дед и внучка одаривать друг друга потешными дразнилками.

— Ох, Лелька, отколочу же я тебя на прощанье! — сказала Анна Степановна. — Повторяешь детсадовские глупости, как только не стыдно тебе! Выросла, вымахала вон уже как…

— А мы с Лукашкой растем, но не стареем. Правда, дедуля? Ох, как здесь хорошо! — Леля потянулась. — Я скоро сюда насовсем переберусь. Ты, Лукьян Корнеевич, знаешь о моих планах на будущее. Я тебе недавно писала…

А писала она ему: «Вот закончу семилетку и поступлю в школу ветеринаров».

— О каких еще планах речь идет? — настороженно спросила мать.

— Ох, мама, вы отправляйтесь, а то отец нагоняй сделает Петровичу.

— Да-да, нам надо торопиться, — сказал старшина. — Дмитрий Лукьянович дал машину до утра, а мы в Мокрой балке за Батайском засели, пока выбрались, время потеряли. Потому и решили не заезжать в хутор — далеко.

Он начал вытаскивать из багажника мешки и свертки.

— Мы и не поговорили с тобой, Аннушка, про Дмитрия и свата, — растерявшись от спешки, произнес Лукьян Корнеевич. — Как они там?

— С ними всё в порядке, батя. Живы-здоровы, шлют поклоны, — торопливо отвечала она, оглядываясь на шофера. — Некогда, папа. Недавно Митя был в боях. Как и вы в гражданскую, все наперед, в самую заваруху лезет. Ранен был. Слава богу, не очень тяжело. Командиры… Их дело — с умом командовать, а они сами в драку лезут!

— И командовать уметь надо, и доблесть проявлять! — прервал ее старик.

— Да это я так, батя… Нервничаю, — поцеловала. — Прощайте, Лукьян Корнеевич. Лелька, ты куда? Господи, она опять к лошадям! — остановила дочь, уходившую к загону, откуда тянулась к ней Лошадия с нежным, призывным и просительным ржанием. — Иди, доченька, попрощаемся.

Простились торопливо, и «эмка» рванулась в обратный путь. На вершине бугра она прощально прогудела.

Лукьян Корнеевич пошел готовить завтрак «конским маманям», как он любил говорить.

Леля переоделась в рабочее — свободную блузку, галифе, обула парусиновые черевички и, прихватив сумку с овсяными коржиками, сладкими и солеными, — сама их готовила, по собственному рецепту, — побежала к загону, к Лошадии, которую по праву называла своей крестницей. Это она дала кобылице такое имя. Окрестила также в тот год еще двух сверстниц Лошадии, нынешних ее близких подруг, найдя им редкие клички — Палёма и Кулёма.

Это произошло восемь лет назад, в начале мая. Леле тогда как раз исполнилось шесть, и дед Степашка впервые приехал с ней в гости ко второму деду — Лукашке, которого она полюбила с первой же минуты. Привезли ее прямо в летний лагерь конефермы, и здесь, посреди широкой целинной степи, рядом с лошадьми, они прожили целый месяц. Какой чудесный мир она открыла в те дни! И самым притягательным чудом для нее стали лошади. Ее просто не могли оторвать от них. Она безбоязненно, доверчиво подходила к ним, ласкала, и, что было удивительным, лошади сами нежно и бережно относились к девочке.