Лилли Промет - Девушка в черном

Единственная, кто плакал, была мать Мартти.

Саале повторяла про себя: «Это воля божья. Но для чего?» Она не слушала, о чем говорил пастор, она обращалась к богу. «Для чего?» — спрашивала она. И заметила, что упрекает бога.

— …О тех смертных, кто почил в бозе, мы не должны грустить и беспокоиться. Наш истинный дом по ту сторону мирского бытия. За вратами смерти царство божье светлое…

Пастор мгновение помедлил, чтобы сделать особое ударение на словах, которые он собирался произнести, и затем сказал:

— Но грешникам не попасть туда. Не все космические корабли достигают орбиты…

— Чушь порет! — сказал Танел со злой болью, и люди, стоявшие поблизости, услышали его.

Мать Мартти стала громко рыдать. Ее успокаивали.

Не сомнения пастора в том, что Мартти и все они попадут в рай, а пустота этого обряда похорон рассердила людей также, как в свое время церемония похорон директора комбината. Но когда друзья покойного, молодые рыбаки, все в черных костюмах, подняли на плечи белый гроб и двинулись через деревню к новому кладбищу, настоящая, глубокая траурная печаль вернулась к людям.

Наступило время лова камбалы.

В это позднее утро большая часть лодок уже вернулась в рыбачью гавань, и дети рыбаков пришли на помощь вынимать камбалу из сетей.

Море было тихим, лишь изредка оно, лениво пыхтя, подавало голос, ударяясь о камни. Репейники цвели, а цветов красивее не стоит и искать. Животные, помахивая хвостами, отгоняли мух. Одна черная и одна белая коровы, как свет и тень рядом, ходили парой у самой воды по берегу, песок которого звали господской солью — такой он был чистый и тонкий.

Чайки каркали, как вороны, и приемщик рыбы Пунапарт ворчал и придирался. Он упрямо требовал мыть ящики, потому что молоки и икра, скапливающиеся там, портят вкус свежевыловленной рыбы. Но с таким же успехом можно было кричать в пустыне. Подсобных рабочих не давали. На мойку тары смотрели сквозь пальцы — и так сойдет. Все равно спрос превосходил предложение!

Пунапарт — это была не кличка и не прозвище, а его настоящее имя. Только во Франции его звали Бонапартом. Он казался хмурым, но, когда удавалось разговориться с ним, не приходилось ждать от него слов. Его предки во времена Ты́ниса Ла́кса откочевали отсюда в Россию, а сам Пунапарт проделал концы еще более длинные — избороздил все моря мира. Однажды в молодости он нарушил верность морю и остался во Франции работать на виноградниках. Но потом стал сожалеть и тосковать и бежал из жаркого, сухого и сладкого виноградного ада обратно в море.

Теперь он был немолод, давно повидал весь свет с разных сторон и нашел свою гавань. Он бросил якорь здесь, на берегу, уже в пожилом возрасте, построил дом, взял жену, играл в самодеятельных спектаклях и собирал спичечные коробки. Только немытые ящики из-под рыбы выводили его из себя, как и вообще всякая халатность.

Последние лодки вернулись к причалу. Ионас Тощий и Танел начали тут же, в лодке, выпутывать камбалу из сетей.

Это «рукоделие» требовало времени, как и штопка носков, которой приходилось заниматься Ионасу.

— Камбала — рыба кокетливая, — сказал Ионас. — Она любит розовые сеточки. Капроновые. Как женщина. В них и попадается.

Пес Танела неподвижно, как гипсовая копилка, сидел на крыше каюты и ненасытно глядел на чаек. Он уже вырос из щенячьего возраста, и теперь стало еще труднее определить его породу. У него даже не было настоящего имени, он звался просто Кутье[4].

Кутье спрыгнул на берег и побежал к шлангу в весовую. С жаждой он зло перекусил водяную струю, свесив на сторону язык, пробежался по берегу и снова вернулся в лодку. Уселся на крышу каюты и стал наблюдать за ныряющими чайками.

Танел взгромоздил ящики с рыбой на вагонетку и, подталкивая ее, покатил по рельсам в весовую.

На теплых серых прибрежных камнях сидели бабы и старики в фуражках и жилетах и выбирали из сетей камбалу. Их лица были неподвижны, и они работали, не меняя позы. Они сливались с валунами, на которых сидели, и издали казались каменными.

Паула поднялась, бросила трепещущую камбалу в ящик и побежала к Танелу. Она позвала его.

— Чего тебе? — обернулся Танел.

Ящики с рыбой ждали. Танел следил за весами и уже забыл о девушке. Паула постояла у него за спиной, порывалась что-то сказать, но затем, опустив лицо, вернулась к своей работе. Села на камень и, словно занимаясь вязаньем, стала палочкой выковыривать камбалу из сетей.

Рыбаки развешивали снасти для просушки. Распутывал свои сети и Танел, а Кутье вертелся у него под ногами. Окончив возиться с сетями, рыбаки поодиночке и группами уходили, некоторые неторопливо докуривали и садились на велосипеды.

Но одна группа стояла вокруг Танела, и, казалось, там шел серьезный разговор. До Паулы долетали лишь отдельные фразы.

Парни упрекали Танела:

— Ты в новую веру перешел…

— Кто сказал? — спросил Танел.

— Это и так видно.

Танел рассмеялся:

— Да бросьте вы!

— Не крути.

Они подошли вплотную:

— Разве на побережье мало других девушек?

— Для меня — ни одной, — сказал Танел.

Парни стояли, засунув руки в карманы. Иной курил, прищурив глаза; иной, закинув голову, следил за чайками.

— Что ты с ней возишься?

— По-вашему, надо отвернуться от нее? — спросил Танел. — Снова оставить ее в одиночестве? Так, да?

Парни попытались ему что-то объяснить, но Танел махнул рукой.

— Это не Саалина религия, — сказал Танел, — а тех, кто ее воспитывал.

Издалека было видно, как парни яростно жестикулировали.

Да, в прежние времена за такое дело могли выгнать из комсомола…

Мимо них прошли окончившие работу женщины и тоже взобрались на велосипеды.

— Терпение надо иметь, — сказал Танел. — Выдержку, как у Кади. Она-то не торопится.

Ребята пожимали плечами.

— Что ж, тебе виднее.

Замолчали, разговор дальше не клеился. И без того они истратили много слов. Всем было немного неловко.

— Ладно, не обижайся… Мы же по-хорошему… — сказал Пэ́етри; он был из лодки Ионаса, того, другого. — Мы ведь свои ребята…

Танел кивнул примирительно.

Они пошли все вместе, обнявшись. Пес Танела весело прыгал то впереди, то позади.

Паула сидела на камне, но ее грустные глаза следили за парнями, и мысленно она была рядом с ними.

В конце лета пришли двое мужчин и провели в дом свет.

Во дворе под столбом стояла Кади в большом цветастом переднике и смотрела вверх, как провода тянулись под стреху. Потом заторопилась в комнату, разогрела сковороду, выставила на стол бутылку водки и сига однодневной засолки. У Кади было несколько способов засолки сига. Она начиняла брюшко рыбы лавровым листом, перцем и гвоздикой, солью и сахаром и пеленала ее, как мумию, в льняную материю, обматывала еще веревкой и клала на спинку, брюшком кверху, чтобы рассол не вытек. И теперь белое мясо переливалось, как перламутр, и таяло во рту. Подобная закуска была для горожан не меньшим событием, чем для Кади электричество в дому.

И Кади сказала:

— Такую радость необходимо обмыть!

Она налила мужчинам и выпила сама.

У одного парня сразу же оказалась в руках маленькая губная гармоника, и он спросил, какую польку Кади хочет заказать. Но Кади не хотела польки.

— Опусы я не умею, — сказал парень. — Могу только исполнить Бетховена Людика «Полное молчание».

Но Кади требовала самые модные вещи и даже напела парню начало:

— У тебя, мамаша, западная ориентация, — улыбнулся электрик. — Может, ты и твиста хочешь?

— А ну давай, — сказала Кади с готовностью.

Тогда другой электрик сделал пару обезьяньих движений, его руки болтались, почти касаясь пола, и заорал, выпятив подбородок:

— Люблю веселых ребят, — одобрительно сказала Кади.

Саале к ним не присоединилась — на столе ведь стояла водка…

Только когда мужчины ушли, Саале вышла в большую комнату и стала, опершись о стену. Кади, немного навеселе, держала палец на выключателе и нажала его. Над столом загорелась лампочка. Кади по-детски рассмеялась, и ее радость растрогала Саале. Они по очереди нажимали на кнопку выключателя, и это безгранично веселило обеих.

На улице уже смеркалось, и непосвященному человеку могло показаться удивительным, что в окнах Кадиного дома поминутно свет сменяется темнотой, словно между ними идет яростная борьба.