Марина Москвина - Загогулина

Весь вагон, как загипнотизированный, уставился на Вия.

А Дзинтар понизу, в ногах у пассажиров, подбирается к Вадиму.

Тут Вий с ревом запустил лапу в вагон — и полная беспросветная тьма поглотила пещеру. И гробовая тишина. А Дзинтара все нет и нет. Как сквозь землю провалился.

Впотьмах на четвереньках ползу в вагон и натыкаюсь на Дзинтара. Чувствую, там идет какая-то возня. Дзинтар тянет сумку к себе, а Вадим в нее вцепился и не отдает.

Я Вадима — цап! — за нос! Или за ухо, точно не знаю. Он сумку выпустил. Дзинтар ее схватил, и мы как раз вовремя выскочили из вагончика.

Свет снова замигал. Вагон поехал дальше. А мы спрятались за ширму и стали свою муху искать, она лежала в сумке в коробке из-под леденцов с другими янтарями. Муху мы взяли, остальное положили, как было.

Слышим — голос Яниса:

— …Этого не может быть!

А другой голос возмущается;

— Как это «не может»? Была сумка — и нет сумки!

— Вы что-то путаете, — отвечал Янис. — Вий картонный. Он и мухи не обидит. Идемте — сами увидите.

— Что ж я вам, вру? Вырвал и украл! У меня там деньги, документы, ключи. Черт знает что такое! Я этого так не оставлю!

— Вадим скандалит, — сказал Дзинтар. — Бежим!

Мы повесили сумку Вию на плечо, через запасной выход выбрались на улицу и понеслись к морю.

Дед Степан издалека увидел нас:

— Где вы болтаетесь? — кричит из сада. — Идите есть!

Я махнула рукой: «Не сейчас!»

Мы бежали, бежали по берегу. Янтарь с мухой Дзинтар сжимал в кулаке.

Вдруг он подбросил его — кусочек янтаря кувыркнулся в лучах заходящего солнца, и я увидела, как в нем отразилось море, песчаные дюны и сосны…

И все это лето на Рижском взморье.

Бабушка жарила гренки. Макнет хлеб в яйцо — плюх на сковороду! Сковорода: «Ш-ш-ш!» А бабушка в белом фартуке с оранжевым самоваром на животе.

Рядом с бабушкой — буфет. На нем, под стеклом в картонной рамке, стоит фотография певца Шаляпина. Он там в роли царя Бориса Годунова. В левом углу карточки наверху черными чернилами написано: «И. М. Лукину па память». И подпись: «Ф. Шаляпин. 1916 г.» А на обратной стороне — уже другим почерком: «На память Коле Пащенко. Вспомните совхоз “Скотовод”. 1947 год. Дроненко».

Кто такой Коля Пащенко, и зачем ему вспоминать совхоз «Скотовод», глядя на Шаляпина в роли Бориса Годунова, неизвестно. И еще неизвестно, как у нас дома очутилась эта фотография. Хотя моя бабушка в молодости работала у Шаляпина медсестрой.

— Бабуль! — я села за стол и вытащила из миски самый поджаристый гренок. — Вот ты у Шаляпина медсестрой работала…

— Было дело, — кивнула бабушка.

— Как думаешь, какую нам песню спеть на смотре по стройподготовке?

— Из тех, что пел Федор Иванович? — спрашивает бабушка.

— Ну, необязательно, — говорю, — нам главное, чтоб солдатско-матросская. Коля Тарабукин речевку нашел, а с песней — никак! «Через две зимы» — пятый «А» поет, «Шла Маруся» — пятый «В». А нам бы такую — чтоб никто!

Бабушка подумала и говорит:

— Знала я одну матросскую песню. Задуше-евная! Значит, дело было на корабле. Вспомню? Нет? Слова там, вроде, такие:

— Вишь, какая матросская.

— Ну, а дальше?

— Дальше припев:

— А? — сказала бабушка. — Подходящая?

— Сила! — говорю. — Маршировать-то под нее можно?

— Да не ахти! — призналась бабушка. — Мотив у ней больно заунывный. Хотя… это ведь как спеть!

Она сняла с огня сковородку и… замаршировала по кухне.

— Ать-два — левой! Ать-два — ле… Но на при-зы-ы-ыв влюбленного матро-о-са ска-за-ла ле-ди: «НЕТ!», по-тупив в во-ду взор! За-билось серд-це в нем, словно крылья аль-батро-о-са, и бросил ле-ди он в бу-шу-ю-щий простор!!!

Вот это была песня! Прямо потрясающая! Только леди жалко. Я как представила валы — с нашу пятиэтажку, — сразу поняла, чего она всю дорогу стояла, потупив в воду взор. Ее просто-напросто укачало. Да и матроса явно укачало. Сто против одного: если б не свирепая болтанка, в жизни бы он на такое не решился.

В общем, на другой день слова «Моря грозного» стали известны всему нашему классу. А еще на другой день (времени-то у нас было в обрез!), мы выстроились парами на верхнем этаже.

С лестницы шумел и напирал пятый «В». Из актового зала высыпали отмучившиеся «ашники». Нас поджидала комиссия — учителя и старшеклассники — по трое в каждом углу. В центре — главные военачальники: директор школы Сусанна Григорьевна и какой-то неизвестный в костюме, видно, представитель РОНО.

— Уважаемый председатель комиссии! — зарапортовал Тарабукин. — Пятый класс «Б» в количестве тридцати пяти человек к смотру строевой подготовки готов!

— Здравствуйте, учащиеся пятого «Б»! — Сусанна Григорьевна улыбнулась и ласково посмотрела на представителя.

Представитель поправил галстук и заложил руки за спину.

— Здрав-ствуй-те!!! — мы так гаркнули, как будто перед нами стояли, по крайней мере, Кутузов и Барклай де Толли.

— Нале-во! — сказала Сусанна Григорьевна. — Шагом марш! Речевку начи-най!

— Лучше нашей школы… — взревел Тарабукин.

— …не было и нет! — ахнули мы хором.

— Готовы прожить в ней…

— …до старости лет!

— Любое задание… — вскричал Тарабукин.

— …выполнить рады!

— Сочтем порученье…

— …зачесть!

— Если школа скажет: «НАДО»…

— …мы ответим: «ЕСТЬ!»

Сусанна Григорьевна опять улыбнулась и шепнула что-то на ухо представителю. Тот кивнул и тоже заулыбался.

Из всех углов члены комиссии подняли оценки: сплошные десять баллов!

— Раз-два левой! — командовала Сусанна Григорьевна. — Левой! Левой! Песню запевай!

— О-ни сто-я-а-ли, — грянули мы все вместе, — на ко-ра-бле у бо-орта! Он пе-ред ней стоял с про-тя-ну-той ру-кой! На ней бо-га-тый шелк! На нем бушлат поте-ортый! Он на не-е смотрел с на-деждой и мольбой!

Сусанна Григорьевна улыбаться перестала. Почувствовала, наверное, что песня будет невеселой. На этот раз она даже не взглянула на представителя, зато он повел себя как-то странно. Сорвал с носа очки, сунул их в карман, потом опять надел и, стуча ногой в такт песни, воззрился на Сусанну Григорьевну.

Когда мы дошли до места, где матрос выбрасывает леди в бушующий простор, представитель кашлянул и сказал:

— Да-а! Вот так история!

Что он этим хотел сказать — не знаю. Но по тому как, «потупив взор», стояла Сусанна Григорьевна, как переглядывались, перешептывались и прыскали по углам члены комиссии, мы почуяли неладное и поддали жару!

— А поутру, — загорланили мы что есть мочи, — когда восходит солнце, в прибрежном кабаке в углу матрос рыдал!.. И пил он жгучий ром в кругу друзей матросов! И страшным голосом он леди призывал!!!

— Виноват, не расслышал… В каком кабаке? — спросил тут на весь зал представитель РОНО.

— В прибрежном, — ответила ему Сусанна Григорьевна. — А ну-ка, пятый «Б», спускайтесь и подождите меня у раздевалки!

Короче, мне велели привести родителей. Родители у меня в командировке, поэтому вести надо было бабушку.

Когда я пришла домой, бабушка накинулась на меня с расспросами. Она так переживала за наш смотр! Просто язык не поворачивался рассказать все, как есть.

— Бабуль, — говорю. — Понимаешь… Спели мы отлично!

— Поздравляю! — торжествующе сказала бабушка. — А кто тебе такую песню присоветовал?!

Я сказала:

— Ба, ты только не волнуйся! У нас завтра… собрание… И тебя на него… пригласили!

— Зачем? — бабушка сначала перепугалась, а потом подмигнула мне и погрозила пальцем: — Признавайся, — говорит. — Разболтала, что я у Шаляпина работала? Эх вы, следопыты! Ну, так и быть, приду!

Я решила утром выложить бабушке все начистоту. Но когда проснулась — бабушка уже выудила из своего зеркального шкафа нарядный шерстяной сарафан, белую кофту в горошек, круглую зеленую гребенку и давай все это примерять! Такая расхаживала по квартире веселая!

«Ладно, — думаю, — придет на собрание — само все выяснится».

И вот наступил классный час. Собрался весь пятый «Б», Сусанна Григорьевна, учитель пения Евгений Леопольдович и наша классная — Зоя Николаевна.

— Итак! — сказала Сусанна Григорьевна и все замолчали. — Произошло ЧП. В классе была распространена скверная песня, петь которую — стыд!