Пестрый и Черный(Рассказы) - Покровский Сергей Викторович

Нельзя сказать, чтобы они были спокойными соседями. Они поднимали назойливый крик, лишь только я входил в комнату, и вытягивали вверх свои белые головы с торчащим стоймя грубым пухом. Если я не обращал на них внимания, они сползали со своей соломы и ковыляли ко мне навстречу, жадно разевая рты. Приходилось отправляться за рыбьими кишками, чтобы только успокоить их.

Но еще больше неудобства было от их лучшей добродетели. Я говорю об их опрятности. Они ни за что не хотели запачкать тот угол, в котором они сидели, и потому неизменно стреляли своими белыми, похожими на жидкую известь, нечистотами на середину моей маленькой комнатки. Делали они это изумительно ловко, и всякий день к вечеру почти весь пол был закраплен белыми пятнами. Не нужно говорить, какой тяжкой обидой должна была казаться Нениле необходимость каждый день вытирать пол, загаженный ее кровными врагами.

Все чаще приходилось мне выслушивать ее сердитую воркотню на «поганых ястребят». А так как качества кушаний, которые она готовила, всегда очень сильно зависели от ее расположения, то мне то и дело выпадало на долю есть то недоваренное, то пережаренное. Переселить же птенцов из комнаты куда-нибудь в сарай я боялся из-за кота Васьки.

Наконец у меня в голове мелькнула счастливая мысль отгородить досками повыше их угол от остальной комнаты. Я разыскал у Николая три подходящих доски и немедленно воздвиг предохраняющую изгородь около аршина в высоту.

«Ведь вот, — думал я, — как поздно самые простые вещи приходят в голову».

Увы, моим радужным надеждам не суждено было сбыться. Едва я уселся за свой микроскоп, довольный своей выдумкой, как вдруг (о, ужас!) из-за досчатой стены, загораживавшей птенцов, стали вылетать настоящие белые ракеты и звучно шлепаться с высоты на только что вымытый Ненилой пол.

Это было «выше» моих ожиданий. Что было делать? Пришлось покориться необходимости и вновь терпеть от дурного расположения духа моей стряпухи.

Между тем, сарычи быстро росли. Впрочем, один из них, который с самого начала был поменьше, стал сильно отставать в росте. Его мы с мальчиками прозвали «Сестренкой», другого «Братишкой».

Конечно, это было совершенно произвольно. Ведь у хищных птиц самки бывают больше самцов. Скоро выяснилась причина этой разницы в росте. Оказалось что _«Братишка» постоянно обижал «Сестренку»: отнимал у нее пищу и часто клевал ее в голову. Сестренка делалась все слабее и тише. Все реже кричала она и подолгу сидела в уголку с забитым и печальным видом. Братишка же делался все прожорливее и сильнее и начал понемногу покрываться перьями. С каждым днем между ними увеличивалась разница в росте и с каждым днем Сестренке доставалось все больше пинков и всяких обид. Она все пугливее посматривала на своего соседа. Наконец я решил отсадить ее в другой угол, потому что она совсем захирела от побоев. Там она несколько поправилась и тоже оделась перьями, но ее благополучие продолжалось недолго, Братишка, который рос не по дням, а по часам, выучился вылезать из-за своей изгороди. Затем он направлялся к Сестренке, тотчас же забивал ее в самый угол своим загнувшимся уже острым клювом и поедал все, что находил у нее из пищи. Отучить его было невозможно, потому что в нем уже начала сказываться его дикая хищническая натура. Упрям он был ужасно и вдобавок всегда голоден.

Он стал более понятлив. Ко мне и к мальчикам был по-прежнему доверчив, зато ко всем остальным относился недружелюбно, и уже выучился посматривать сердито и гордо из-под своих густых бровей.

Один раз, это был пасмурный и ветреный день, я бродил в березовом лесу. Вершины тревожно качались и шумели, и порой с треском отламывалась и падала сухая ветка.

Вдруг послышался жалобный лай: это собака гнала зайца. Кому приходилось слышать этот «гон», тот, конечно, знает, что он совсем не похож на обыкновенный собачий голос. Когда собака гонится за зайцем и следует за всеми его бесчисленными поворотами и прыжками, она никак не может не лаять. Но в этом лае выражается не злоба, а страшное нетерпение и досада, переходящая в жалобу на увертливого и неутомимого бегуна.

Я никак не мог понять, кто может охотиться в этих местах. До сих пор я никого не знал здесь за охотника. Из любопытства я пошел на собачий голос и на одной лужайке встретился с Колей. Но он был без ружья и шел, не торопясь, с плетенкой березовых и белых грибов.

Он мне сказал, что это отец с Волчком гонит зайца, а они с Алешей берут грибы.

Скоро подошел и Алеша, у которого грибов было еще больше. Мы поздоровались и разговорились.

— А знаете, тот сарыч, в которого вы стреляли в первый-то раз: он жив. Алеша видел его у гнезда. Все летает около того места и кричит и, как увидит человека, так и завопит.

— Вот как? Пойдемте к гнезду, посмотрим, — предложил я.

Коля тотчас же согласился, а Алеша молча нахмурился и, краснея по своему обычаю, отрезал, что не пойдет.

— Мне не охота.

Мы отправились с Колей одни.

Не успели мы дойти до знакомого оврага, как, действительно, послышались крики сарыча, и с полянки видно было, как он кружил над высокой сосной, то отлетая, то вновь быстро возвращаясь к ней.

Мы добрались до обрывистого оврага и пошли вдоль его края, заросшего густым орешником. А вот и та поляна перед высокой сосной, на которой было сарычиное гнездо. Оно и теперь еще темнеет неясной бесформенной кучей среди густой зелени сосновых ветвей.

Не успели мы разглядеть гнездо, как те крики, которые мы слышали издали, раздались совсем близко. И это были не просто крики сарыча. В них столько было тоскливости и отчаяния, что нельзя было их слушать равнодушно. Я понял теперь, почему Алеше было «не охота» идти сюда.

Завидя нас, сарыч начал кричать еще громче и чаще и вился уже над нашими головами.

Нам казалось, что в этих криках были и стоны о потерянной семье, и ненависть к нам, людям, которые были тому причиной.

Он уже не летал плавно, а как то судорожно метался из стороны в сторону, бросался то вверх, то вниз, но на такой высоте, что выстрел не мог бы достать его.

Ружья у нас не было, но он все-таки боялся.

Мы постояли еще немного и посмотрели молча друг на друга. От этих стонущих криков нам было как-то не по себе и мы повернули назад.

— Как он скучает! — сказал Коля, и больше не сказал ничего.

А сарыч еще долго кричал и вился над нами и долго провожал нас своими за душу хватающими жалобами.

Когда я подходил к озеру, у меня все еще в ушах звучали эти печальные крики.

Между тем ветер стих. Солнце садилось и на западе горели золотистые и багряные полосы. Озеро выгладилось как зеркало и тихонько задремало, улыбаясь светлым отблеском закрасневшейся зари.

Николая не было видно. Он куда-то уехал на своей нескладной тяжелой лодке. Ненила громко кликала телят и собиралась их поить.

У самого домика я заметил вдруг странное явление. Высокий шест был воткнут в землю, а к его верхушке привязана на веревке птица. Подхожу ближе и узнаю в ней Сестренку, повешенную вниз головой с распустившимися крыльями и уже мертвую.

Я позвал Ненилу и спросил ее, что это значит.

Она прежде всего бухнула мне в ноги и начала просить прощения за то, что она так без меня «распорядилась». Насилу я ее поднял.

Дома объяснила мне, как было дело. Она вошла в комнату и видит, что Братишка насел вплотную на Сестренку и долбит ее клювом, инда кровь сочится.

— Отогнала я его, а Сестренка уж и не встает — кончается. А в эту пору откель не возьмись, опять над двором ястреб. Петух закричал, куры тоже, я тоже как сумасшедшая выскочила. Шикала на него, шикала. Насилу его напугала. Ну, улетел разбойник, а я думаю: беспременно надо чучелу повесить им, ворам, для острастки. Ну, вижу я Сестренка ваша подохла, я ее на жердь и привязала. Уж очень ястреб меня опять проклятый напугал. Уж вы простите меня, ради Христа, старую: только что она ведь все равно подохла.

Не знаю, все ли было правда в том, что говорила старуха. Может быть, кое-что было и не совсем так. По крайней мере голова Сестренки наводила меня на некоторые подозрения. Она была сильно расшиблена и мне подумалось, что, пожалуй, Ненила очень постаралась о том, чтобы Сестренка поскорее прикончилась.