Владимир Свирский - Спрси у марки

— А какой степени?

Про степени я вообще никогда не слыхал. Кто их знает, сколько их всего? Но быстро сообразил: раз их несколько, то первая уж обязательно имеется. И весело отвечаю:

— Первой!

Гляжу, Юраня даже сморщился от моего ответа, вроде ему в манной каше комок попался. И все-таки он еще сделал попытку смягчить удар:

— Кто-то из вас двоих напутал: или ты, или автор.

Мне и взаправду стало легче: вроде бы не я один виноват.

— В чем ты, Юрасов, сомневаешься? — повторила Людочка. — Объясни нам, пожалуйста! Почему ты думаешь, что в рассказ Тихонова вкралась ошибка?

Ай да Людочка! Ну, молодец! Вот ведь, оказывается, что можно одним только словом сделать! Понимаете? Я вроде бы совсем не виноват. Это все ошибка виновата! Кралась она, как разбойник, потихоньку, ночами, поэтому я ее, негодную, и не заметил. И вкралась! Какой же с меня после этого спрос?!

Юраня тоже за это слово ухватился:

— Конечно, ошибка могла и в типографии вкрасться, когда рассказ печатали.

— Какая же ошибка, Юрасов?

— Пустяки! Дело в том, что в сорок первом ордена Кутузова еще вообще не было. Его ввели или правильнее — образовали… нет, учредили в июле сорок второго года. А третью степень — в начале сорок третьего.

Будь на месте Юрани кто-нибудь другой, тут бы еще бабушка надвое сказала, верить ему или нет. Но это сказал Юрасов!

Борька все-таки спросил:

— А почему ты Гошку допрашивал, чем командовал этот капитан? И про степени у ордена. Какая тебе разница?

— Туда тоже ошибка вкралась… Первая степень давалась только командующим фронтами и армиями. Еще — их заместителям и начальникам штабов. Так что, сами понимаете…

Все понимали. Гол был чистый, спорить — только людей смешить.

— И откуда только ты все это знаешь? — восхитилась Надя Песенко. — Вот я бы ни за что!

Людочка меня на место посадила и тоже созналась, что про степени да когда введен ничего не знала.

Есть учителя, которые ни за что бы не признались, а Людочка молодчага, все по-честному, даже спасибо Юране сказала и попросила рассказать, откуда он все это узнал.

— Сперва из каталога, — ответил тот.

— Из какого каталога? — удивилась учительница. — Орденов? Разве есть такой?

— Нет, — улыбнулся Юраня. — Не орденов. Марок.

— Марок? При чем здесь марки?

— А они при всем!

И поехал, и пошел! Про то, как каждую марку изучает, как в энциклопедиях смотрит, еще в какие-то книжки лазит. У него, оказывается, главная тема — о войне, он ее по дням знает, так что ордена ему это так, вроде разминки.

Про меня все и думать забыли, я теперь всем неинтересный стал. Только уже после звонка завуч сказала Людочке, Борька сам слышал:

— Тихонов вам, конечно, помог создать проблемную ситуацию, но лентяй он невероятный, я это вам еще после прошлого урока говорила и своего мнения менять не намерена.

Ну и пусть! Ситуацию какую-то еще выдумала! Больно мне надо помогать проблемы кому-то создавать. У меня и своих хватает!

Воскресный черный рынок в лесу Григорий Александрович Боровой называл «поганкой», посещать его считал унизительным. И все-таки иногда не выдерживал, унижался: садился, проклиная себя за малодушие, на троллейбус и ехал в лес, к больнице пароходства.

Официальные еженедельные сборы, конечно, хорошо; без сборов филателист закиснет, зачахнет, заплесневеет, у него нарушится пищеварение, пропадет аппетит, начнет скакать, словно необъезженный конь, давление, откажут нервы. А это уж совсем худо, человек без нервов — что машина без тормозов! Сборы — слава им! — не допускают до беды: встретятся филателисты, посудачат, поделятся новостями и слухами, полистают друг у друга кляссеры — глядишь, на всю неделю зарядка. Одну, вторую, пятую… А на шестую коллекционер начинает скучать, ему нужны новые лица, новые кляссеры, в клубе ему уже не с кем меняться, он заранее знает, какие марки ему предложит Виктор Евгеньевич и какие Евгений Викторович. И его собственный обменный фонд здесь уже никого не интересует. Крепится он, крепится, а потом… едет на «поганку», Едет, потому что там можно приобрести и редкие марки, и почтовые конверты или открытки с уникальным гашением, и филателистическую литературу. Предлагали это богатство либо отъявленные спекулянты, либо люди, совершенно не сведущие в коллекционировании, но прослышавшие, будто «около больнички можно что хошь загнать, хошь петушиный крик, хошь луну в небе — на все покупатель сыщется!». Они перетряхивали заброшенные на чердаках и в чуланах столетние сундуки и волокли на «поганку» кипы старых журналов, книги с пожелтевшими страницами, бабушкины шляпы со страусиными перьями, прадедушкины медали, древние деньги и письма.

В тот воскресный июньский день Боровому здорово повезло: он купил несколько довольно редких марок, за которыми охотился уже несколько лет. Мурлыча песенку про улыбку и голубой ручеек, Григорий Александрович направился домой. Он уже почти вышел к дороге, откуда было рукой подать до троллейбусной остановки, когда его остановила маленькая сухощавая старушка в длинной кофте. В руке она держала потрепанную хозяйственную сумку.

— Погляди, батюшка, сделай милость! — попросила она, лаская Борового добрыми слезящимися глазами. — Наш завклубом говорит — большие деньги взять можно, ежели с умом продавать, а я все думаю: неужто найдется дурак, такое фу-фу покупать станет?

С этими словами она достала из сумки самодельную шкатулку, выложенную ракушками, и протянула ее Григорию Александровичу.

— Не откажи, батюшка!

В шкатулке лежали почтовые открытки времен Великой Отечественной войны: танковая атака, подвиг капитана Гастелло, эпизоды боев, знаменитый таран Виктора Талалихина… На одной открытке был изображен мальчик, подсаживающий маленького братишку, чтобы тот мог опустить в почтовый ящик письмо. И подпись: «Папе на фронт». Все открытки прошли полевую почту, на всех чернела примета военного времени: «Просмотрено военной цензурой».

— Найдется, найдется дурак! — рассмеялся Григорий Александрович, возвращая старушке ее богатство. И назвал примерную стоимость.

— Ишь ты! — удивилась она. — Выходит, не соврал! Да и то, какой бы ему интерес врать?

В ее глазах вдруг мелькнуло подозрение:

— А может, у тебя свой резон имеется? Может, ты сам купить вздумал, вот и занизил?

Увидев, что ее слова обидели человека, она добавила:

— Ты на меня, старую, не серчай! Кому ж свое упускать охота? Бери, если желаешь, я тебе за подмогу скощу!

— Спасибо! — усмехнулся Боровой. — Только мне эти не нужны. У меня такие есть и в гораздо лучшем состоянии. Вот если бы у вас нашлось с ленинградским гашением… Понимаете, это моя тема — почта блокадного Ленинграда.

— Есть, есть ленинградская! — обрадовалась она. — Завклубом сказывал — шибко дорогая, только, говорит, настоящего покупателя найти, понимающего! И про это самое, про погашение тоже поминал!

Она порылась в сумке и извлекла из ее недр завернутый в пожелтевшую газету пакет.

— Глянь-ка!

В пакете была всего одна открытка. Обычная довоенная открытка, не иллюстрированная, со стандартной маркой, на которой стоял четкий, не тронутый временем штемпель: «Ленинград 21 06 41».

Двадцать первое июня сорок первого года! Последний день мира! Последняя мирная почта из Ленинграда.

Сглотнув слюну, не отрываясь, смотрел Григорий Александрович Боровой на неказистую, ничем с виду не привлекательную открытку. Но для него она полна была огромного смысла. И не только филателистического. В субботу двадцать первого июня сорок первого года они с матерью уезжали из Ленинграда в Минск, куда за месяц до этого был переведен отец — командир Красной Армии. Они бы и раньше уехали к нему, но решили подождать, когда Гриша закончит девятый класс.

Боровой оторвал взгляд от штемпеля и перевел его чуть ниже, туда, где значились адрес и фамилия адресата.

Будь на месте Григория Александровича кто-нибудь другой, он бы вряд ли смог разобрать хоть одно слово: текст, написанный треть века назад, окончательно выцвел, стерся, оставив после себя лишь едва различимый след. Да и Григорий Александрович тоже ничего бы не разобрал, если бы сразу за типографским грифом «Кому» стояла другая фамилия и написана она была бы другим почерком. Но открытка была написана именно тем почерком и адресована именно тому человеку!

— «Боровому Грише», — прочитал он.

На лбу его вздулась вишнево-красная жила, глаза не видели ничего, кроме этих двух слов. Еще через мгновение они уже вообще ничего не видели в реальном мире, и Григорий Александрович Боровой оказался в том далеком времени, когда его называли без всякого отчества — Гришей, Гришкой или Бором.