Самуил Полетаев - Лёнька едет в Джаркуль

Второй шофер

Натка редко видела отца. Он приезжал ночью, когда Натка уже спала, а уезжал, когда она еще не вставала. Только иногда спросонья она слышала, как он разговаривает с матерью, а о чем — не знала.

Когда началась уборка урожая, заболела мать. Два дня полежала дома, а потом отец отвез ее в больницу. Натку некуда было девать, и соседка, молчаливая старуха, на время взялась присмотреть за ней. Старуха заставляла ее кормить кур и уток, мешать поросенку отруби, и девочке быстро наскучило у нее. Она целыми днями пропадала на улице, обносилась и редко ела. Совсем беспризорная.

Однажды отец заехал домой и Натки не застал. Не нашел он ее и у соседки.

— Целый день не вижу, бегает где-то.

Сел отец в машину, медленно едет по поселку, спрашивает у встречных:

— Наташки моей не видали?

Нашел он ее на птицеферме. Вышел из машины, а она стоит к нему спиной, из мешочка пшеницу пригоршнями сыплет, куры и цыплята так и кишат у ее ног.

Обернулась Натка, бросила мешок и повисла у отца на шее. Сердце у отца защемило — соскучился по ней. Когда жена дома была, не чувствовал этого.

— Садись со мной.

— Вместе ездить будем?

— Там посмотрим.

Натка шикнула на кур и вскочила в кабину.

Вот так и началась у них кочевая жизнь.

Приехали они в бригадный стан, и, пока зернопогрузчик в машину зерно насыпал, Натка успела обежать вагончики, в которых жили рабочие, заглянула в палатку, открыла дверь на кухню.

— Ты чья? — спросила повариха. — Федора? Как мамка, больна еще?

Натка кивнула головой и жадно втянула носом. Она вспомнила, что с утра ничего не ела. Когда мама была дома, где бы Натка ни находилась, она всегда, бывало, разыщет ее и вовремя покормит. А у соседки своих хлопот много, одних кур, уток и гусей больше пятидесяти, не до девочки. Сама не попросит, а старуха никогда предложить не догадается. Вот почему и не любила Натка ее кур, уток и гусей, а на птицеферму бегала с радостью.

— Есть хочешь? — спросила повариха.

Натка покраснела и потупила глаза.

— Ну, садись.

Натка села за стол, испуганно посмотрела на миску, доверху наполненную борщом, — неужели ей одной? — и начала есть. Но так и не съела, пришлось доедать отцу.

— Что, остаешься здесь? — спросил он.

— Нет, я с тобой, — сказала Натка и выскочила из кухни.

И снова поехали вместе, теперь на элеватор. Навстречу быстро летели поля, знакомые шоферы кивали головой, Натка махала рукой.

Так и повадилась она ездить с отцом, и вскоре ее знали повсюду, и везде она чувствовала себя как дома. Машина подъедет к воротам элеватора, Натка со всех ног бежит к лаборатории и в окошечко стучит:

— А мы уже приехали.

И торопит лаборантку. Ведь если время потеряют, отец меньше ездок сделает и денег меньше заработает. Лаборантка выйдет с длинным щупом, зачерпнет в машине зерна, проверит на влажность, на запах и скажет: «Езжайте».

А потом машина осторожно вкатывалась в весовую и останавливалась. Отец выходил из кабины, Натка оставалась в кабине и смотрела, как весовщица записывает вес машины, и Наткин вес прибавлялся. Зато, когда ехали обратно, машину опять завешивали с Наткой. Так что вес получался точный.

Пока машина ждала выгрузки, Натка успевала обегать весь элеватор. Лазила в сушилки, заглядывала в складские помещения, где было душно от пшеничной пыли, а желтые горы зерна высились до самого потолка. Там жили воробьи, летая под самой крышей. И всюду было зерно — на дворе, на складах, на машинах, в складках Наткиного платья и даже в ее волосах.

Весь день у Натки был полон хлопот — бегала заполнять путевки, в лабораторию за справками, на бригадном току искала весовщика, а если отцу — в ремонтные мастерские, она и туда с ним.

— И чего ты ее таскаешь с собой? — говорила повариха. — Оставил бы ее нам помощницей на кухне.

— Да возьмите ее, ради бога! Самому надоела.

Но Натка все больше привязывалась к отцу. Раньше она была только с матерью, а его вообще редко видела, а теперь ни за что не хотела расставаться с ним. Она мотала головой, сердито смотрела на повариху и цеплялась за отцовскую руку.

Так и прозвали ее «вторым шофером».

Иногда приходилось ей делать и ночные рейсы. Шумит черная степь в боковых стеклах, залетает в кабину прохладный ветерок, сверкают на обочине в серебряном свете фар пшеничные колосья, а Натка трет себе щеки, чтобы не заснуть. Но часто засыпала. Отец, держа одной рукой руль, другой закутывал ее в телогрейку, а приедут на стан, вынесет ее, спящую, на руках и уложит на свою постель. Рядом храпели свободные от работы комбайнеры, трактористы, копнильщики, но Натке все уже было нипочем. Набегавшись за день, она спала глубоким, беспамятным сном — без сновидений. А утром снова начиналась кочевая жизнь.

Однажды, выгрузив зерно на элеваторе, отец повел машину в поселок.

— Ты куда это, пап?

— Заглянем домой. На стане все равно зерна нет.

Возле дома машина притормозила, и сразу слетелись к ней все ребята с улицы. А Натка, хотя давно уже не была дома, осталась в кабине и колотила по рукам цеплявшихся за дверцы ребят.

— У, жадина!

— Дай ей!

— Па-а-а! — крикнула Натка отцу, который скрылся в доме.

И вдруг на крыльцо вышла мать — в платочке, побледневшая, какая-то вся легкая и улыбающаяся. Натка выскочила из кабины и, не обращая внимания на ребят, которые полезли в машину, бросилась к матери.

— Духом от тебя бензиновым несет, — сказала мать, обнимая дочку.

— А я шоферка, — заявила она.

Отец стоял на крыльце и улыбался.

— Вторым у меня шофером, — сказал он и, спустившись с крыльца, поцеловался с женой. — Ну, мать, забирай ее у меня. Наездились мы с ней всласть, а еще больше того — намотались.

Хотя Натке и было радостно оттого, что вернулась мать, но слова отца задели ее, ей стало почему-то грустно. Она знала: с возвращением матери кончалась для нее вольная жизнь, и уже не быть ей при отце вторым шофером.

Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их всклокочены, спины красны и шершавы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.

— Хорошо бы сейчас арбузика! — вздыхает Васька Чаусов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками — они на носу, на щеках и даже ушах. — Холодного бы арбузика, да!

— А чего ж, на бахче их много, — намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.

Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Все дело в том, чтобы не помогать руками.

— У деда поживишься! Такого арбузика задаст — год чесаться будешь.

Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжет до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и теплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.

— Может, спит он сейчас? — так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевертывается на спину.

— А чего ж не спать, — зевает Махтай. — Ясно, спит.

По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.

— Всем нам делать здесь нечего, — говорит Васька Чаусов и чешет нога об ногу. — Кому-нибудь одному пойти надо.

— Вот и пойди, — предлагает Махтай.

— Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.

— А ты ловчее. От деда скорее удерешь.

— А у меня трясучка от страха бывает, — вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. — Нельзя мне пугаться…

— А я тоже ужас нервный какой, — говорит Ванька Муравчик, мальчик в очках. — В животе так и урчит, так и урчит от нервов-то!

В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калечные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а Махтай, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.

И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и все без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши, — самый маленький среди ребят и самый слабосильный.

— Да, поешь арбузика! — мрачно сказал Васька Чаусов.

— Лопушок да не принесет? — подзадорил Махтай. — Да ты не знаешь Лопушка!

Костик растерянно огляделся. Он боялся подвести, но в то же время был доволен доверием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зарделись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахче.

— Лопух старательный, — сказал Махтай, — обязательно достанет.