Мальчики с бантиками - Пикуль Валентин Саввич

— Сынок, — ожила мать, — а эшелон-то наш сыщем ли?

Тьма-тьмущая стояла за окнами барака. Савка понимал, что мать по-хозяйски тревожится за свое барахло, оставленное в теплушке. Там у нее даже швейная «головка», отвинченная от машинки «Зингер». А вот Савке ничего не жаль, кроме двух больших тетрадей, исписанных им в любовном прилежании. По праву считал он себя автором двухтомного труда по военно-морскому делу; картинками и чертежиками разукрасил свои рукописи.

Им подали гороховый суп. Савка ел неторопливо, как и все блокадники, маленькими глотками, с удивительной бережливостью к хлебу. Поначалу выбирал из супа всю жидкость, чтобы потом насладить себя густотой горячего варева. Старуха подавальщица по-доброму заметила Савке:

— Милый, не оставляй гущу на второе. Будет и каша.

— А какая, бабушка?

— Пшенка. Со свиным смальцем… Уж не обидим вас!

Кое-кто за столами барака умер, не доев своей пайки по разовому талону, и теперь смирнехонько, никому не мешая, сидел за сытным столом — в ряд с живыми. Но к нечаянным и быстрым смертям в дороге уже привыкли.

Обратный путь до станции оказался гораздо труднее, и мать все чаще садилась на землю. Тащить ее было невмоготу, и Савка ослабел. А на сортировочной — столько путей и столько эшелонов, что, казалось, в ночной темени они уже никогда не отыщут своего вагона, Лазать через высокие тамбуры они были не в силах, а потому Савка волоком тащил мать через рельсы, под вагонами.

— Наш или не наш? — спрашивала мать от земли.

Все теплушки казались одинаковыми, как бобы с одного поля.

— Найдем, — отвечал Савка. — Без нас не уедут.

Он снова поднырнул под тяжелую платформу, на которой сверкал инеем промерзлый танк, грозя в ночь хоботом орудия. Схватив мать за воротник пальто, Савка потянул ее через рельс. Но сортировочная жила своим временем, своим напряжением. И едва удалось дотащить мать до середины рельса, как сработало неумолимое расписание. Издалека уже накатывался перезвон буферных тарелок, бивших все ближе и ближе… Удар! Эшелон тронулся.

— Ма-ама! — истошно прокричал Савка.

Большое колесо платформы черной тенью подкрадывалось к матери, которая лицом вниз лежала поперек рельса. Сидя на корточках под платформой, Савка пытался сдернуть мать на шпалы. Но последние силенки отказали ему, и мальчик в ужасе смотрел, как едет, медленно и неотвратимо, жирное колесо, источая в темени ночи неживые запахи масла и гари..

— Мама, вставай! Раздавит же!

Мать слабо подняла голову. Колесо уже прищемило край материнского пальто… Но тут снова раздался звончатый перебой буферов. Савка не сразу понял, что эшелон еще не тронулся — он лишь брал разбег для долгой дороги. Колесо двинулось обратно, освобождая прижатый к рельсу край пальто матери. Они прижались к шпалам, а над ними, быстро наращивая скорость, пошло перекатывать вагоны, теплушки, цистерны и платформы.

Савка видел между бегущими колесами как бы узкий туннель, наполненный грохотом и воем гудящего железа. Вот уже глянул просвет в конце туннеля, под самым последним вагоном. Савка не успел увернуться, и громадный крюк сцепления, болтавшийся в самом хвосте эшелона, сильно ударил его в плечо, проволочил по шпалам…

Ярчайше сияли звезды. Было тихо, когда Савка очнулся, а в отдалении еще помигивал красный огонек уходящего эшелона. Плечу сразу стало больно, но он встал. Подошел к матери, все так же безвольно лежавшей на шпалах.

— Пойдем, — сказал Савка.

В эту ночь он явственно ощутил, что детство кончилось. Наступила иная пора жизни, которую он еще не знал, как назвать, но в которой нужно было отыскивать свое место…

А на грандиозном перегоне Вологда — Архангельск жизнь сразу повеселела. И хотя снежок за окнами поезда лежал еще нетронутый мартовским солнцем, воронье уже вовсю радовалось, галдя над лесными полянами. Да и вагон был уже не теплушкой, а настоящим купейным дальнего следования — с полками для спанья, даже с зеркалами. Военные угостили Савку куском сахара, и он охотно сообщил им:

— Вот везу… маму-то! Уже немного осталось.

— До Архангельска?

— Ага.

— К родным, выходит?

Савка показал конверт последнего письма от отца.

— И адрес имеется — номер полевой почты. Он у меня не как-нибудь… Комиссар!

— Это фигура, — оценили его отца военные. — Только, милый, номер полевой почты — это еще не номер дома.

— Я найду. Только бы в Архангельск поскорее, Чего уж!

Вот и конец пути. Вокзал — на левом берегу Двины, а город — на правом. Моста через реку нет, и пассажиры дружно топают через подталый лед. Даже не верится, что там, в этих улицах города, в хитросплетении корабельных мачт, где-то сейчас находится отец Савки, который еще не ведает, что они уже здесь, только на другом берегу… Савка сгрузил все вещи в горку на перроне вокзала, поверх скарба усадил мать, и она ткнула кулаком в синий узел, проверяя:

— Машинка-то еще здесь? Здесь будто…

Савка перед уходом строжайше наказал ей:

— Ты сиди, пока я папу не найду. Главное, стереги чемодан — в нем мои сочинения.

По скользкой, наезженной санками тропе он съехал с берега на лед реки. Где же искать отца? Напрасно он расспрашивал прохожих, показывал им конверт:

— Где тут найти — вот, по такому номеру?

— По номеру? Не знаю, — отвечали прохожие.

А один даже повертел конверт в руках, потом сказал:

— Ну и комик же ты, приятель!

Забрел Савка и на почту, где выстоял длиннющую очередь, чтобы задать все тот же вопрос. Но и здесь его постигло жестокое разочарование:

— По номерам полевой почты справок не даем.

Его уже шатало. От голода. От холода. От недосыпа. Плечо сильно болело, и Савка заметил, что пальцы левой руки разжимаются с трудом.

В пустынной сберкассе, куда Савка зашел обогреться, за стеклами окошечек сидели две барышни. Яростно и жарко пуляла искрами железная печка.

— Тебе тут чего? — спросили барышни.

— А… нельзя? — ответил вопросом Савка.

— Можно. Только не укради чего-нибудь.

— Чего у вас красть-то. Мне бы так… погреться. Из Ленинграда я, из блокады. Приехал вот… а не знаю…

Отношение к нему сразу переменилось, и Савка снова тряс конвертом, рассказывал про отца, что тот служит на кораблях, и не как-нибудь, а комиссаром.

— Так тебе в Соломбалу надо.

— А что это такое? — спросил Савка, запоминая.

— Остров. Ну, как в Ленинграде — Васильевский. В Соломбале, на второй лесобирже — флотский экипаж. Старый кирпичный дом в пять этажей. Вот там свой конверт и покажи…

Пришлось опять переходить речку, и — правда! — показался большущий домина казенного вида, без занавесок на окнах. Возле пропускного пункта похаживал румяный матрос-новобранец с карабином. Ему было явно скучно, и он припугнул Савку штыком:

— Вот я тебя на шомпол насажу, а потом изжарю!

Савка штыка не испугался.

— Нашел, чем пугать… ленинградского-то! Мне бы вот комиссара Огурцова. Может, слышал?

— А ты кто такой? На што тебе сдался комиссар?

— Так я же его сын буду… Савка Огурцов!

— Минутку, — и матрос стал куда-то названивать.

Скоро явился запаренный рассыльный в бушлате.

— Вот этого пацана — в политотдел.

— Есть! — развернулся рассыльный.

Он провел Савку на третий этаж, в просторный кабинет, где за столами (под плакатами, зовущими к победе) сидели и что-то писали четыре морских офицера. Савка понял, насколько он плох, когда при виде его одни офицер схватился за голову, второй свистнул, третий охнул, а четвертый, самый деловой, спросил:

— Что делать с ним для начала? Мыть или кормить?

Состоялась краткая дискуссия, в которой Савка скромнейше участия не принимал. Коллегиально было решено — сначала кормить, но не до отвала, чтобы не помер.

— Иди на камбуз, но соблюдай норму. Потом ешь сколько влезет, а поначалу воздержись. Отец твой на тральщиках, мы ему сейчас позвоним, и он скоро прибудет…

Столовая в Экипаже — громадный зал, вроде театра, и в даль его тянутся столы, столы, столы, Они накрыты к обеду — миски, ложки, чумички, а вилок матросам не положено. Сбежались официантки. Сочувственно охая, усадили Савку за отдельный стол и сами уселись напротив. Горестно подпершись руками, женщины смотрели, как он подчистую умял и первое, и второе, и третье. Одна из них, постарше, сказала ему: