У них отняли детство - Мария Ефимовна Залюбовская

Марван Абу Гуш, один из руководителей группы палестинских детей, прибывших из Дамаска, на прощание подарил мне открытку с изображением Ясира Арафата, с надписью: «Дорогая Мария, мы хотели бы видеть Вас когда-нибудь на седой палестинской земле. В Ваших глазах мы увидели святую любовь к нашим детям. Пребывание в Артеке навсегда останется для них волшебной сказкой. Их здесь искренне любили и жалели. Мы будем бороться до победного конца. Спасибо Вам, всем советским людям за помощь, сочувствие и поддержку. Спасибо за День Палестины, который Артек устроил в нашу честь».

Марвану Абу Гушу — двадцать два года. Он родился и вырос в Иерусалиме. Три раза израильтяне бросали его в тюрьмы, где пытки мало чем отличались от нацистских. Там вырывали щипцами ногти, лили на голову сначала кипяток, потом ледяную воду. В Западном Бейруте его ранило, осколок кассетной бомбы попал в левый глаз. Абу Гуш почти ослеп. С четырнадцати лет он — боец, много испытавший, много страдавший. Но как он весел и бодр, как жизнерадостен! Как легко, вдохновенно, с каким упоением танцевал он палестинскую хору на празднике в честь Палестины! Должно быть, что-то далекое и родное вспомнилось ему в тот вечер… Тогда, после отбоя, Марван подошел ко мне — ему хотелось поговорить, выплеснуть то, что накопилось в его сердце. Заговорил взволнованно, горячо:

— Знали бы вы, как нежен воздух нашей земли! Как благоухает она после захода солнца! Аравийский полуостров, зеленое междуречье Тигра и Евфрата… Какое там солнце — совсем как на экваторе, и чистое, совершенно безоблачное небо. А наши пустыни, — в них таится какая-то особая, непостижимая красота. Среди тенистых рощ олив, цитрусовых и пальм — тучные поля пшеницы, ячменя, хлопка. Даже бури, скрывающие солнце в сухом желтом тумане, там хороши, ведь после них наступает такая торжественная тишина! Моя Палестина… Нет земли благодатней. Но никогда не было на ней безмятежной идиллии. Во все времена богатства ее не давали покоя нашим врагам. Наша нефть — черная кровь арабской земли, природный газ, минералы. Вот и сейчас Израиль замахнулся на нашу землю. Он задумал по-своему перекроить карту Ближнего Востока. Наши враги нашли себе могущественного покровителя, Америку, которая дает им деньги и оружие, помогает врагам терзать мою многострадальную родину, наш древний народ… Мы хотим мира, но мира без унижений, без сионистского геноцида.

Марван Абу Гуш неожиданно и надолго замолк, глядя вдаль, на горы. Что виделось ему там, за горной грядой? Пожалуй, картины тяжелого прошлого. Его подвижное, такое бесхитростное лицо замкнулось, меж бровей залегла скорбная складка. Я искала и не могла найти нужных слов. Да и есть ли на свете слова, которые могут развеять тоску по родине? И вдруг в памяти как-то сами собой возникли любимые с детства строки:

Марван почувствовал ритм стиха, встрепенулся, кивнул переводчику и посмотрел на меня вновь ожившими глазами. Я продолжала:

Он схватил мою руку, затряс ее, восторженно говоря:

— Пушкин, Пушкин…

Я улыбнулась:

Палестинские беженцы покидают лагеря, разрушенные агрессорами.

Израильские бронемашины на земле Ливана.

Бейрут.

В этих многоэтажных домах совсем недавно жили люди.

— Нет, не Пушкин. Это Лермонтов. Наш прекрасный поэт.

Он кивнул:

— Да, да… еще.

И впился полуслепыми глазами в мое лицо. Я продолжала:

Когда переводчик произнес последние строфы, я увидела, как по щеке Марвана, мужественного бойца, скатилась слеза, потом еще одна и еще… Я поняла, что творится в его душе, и взглянула на переводчика: «Может быть, нам лучше уйти?»

— Нет, нет, не уходите, — остановил меня юноша. — Простите мои невольные слезы, поверьте, они — не от слабости, а от любви и сострадания к моей родине, к моему народу, униженному, изгнанному с родной земли, отторгнутому от родных корней, как та пальмовая ветвь. В этих строках такая боль. Тут заплакал бы и камень.

Я расскажу эту историю так, как перевела мне ее Наиля, милая, добрая азербайджанская девушка. Мы стояли с ней на уютной веранде лагеря «Озерный», вдыхая всей грудью чистый утренний воздух, наслаждаясь веселым щебетом птиц, таких же неугомонно-счастливых, как и юное племя, поселившееся у подножья Аюдага. У нас была назначена встреча с двумя палестинскими мальчиками, защитниками крепости Калет-аль-Шакыф.

— Как прекрасен мир, и как он несправедлив, если в нем существует то, о чем расскажут вам сейчас дети, — нарушила молчание Наиля. — Я жила в Иордании, бывала в Бейруте. Эта земля — настоящий рай. Особенно, когда цветут гранаты, шелковица, розы, глицинии. А наш Крым… Посмотрите вокруг, как безмятежен мир, как свежи и зелены после дождя деревья и цветы, как дивно это бездонное небо!..

В это время на веранду поднялись два мальчика лет тринадцати-четырнадцати в национальных палестинских шарфах, повязанных поверх пионерских галстуков. Ласково обняв их за плечи, Наиля что-то сказала им по-арабски, и они назвали свои имена:

— Салах Марай Халиль.

— Бурхан Ахмед Тайиб.

На меня смотрели добрые глаза. Неужели это их били, пытали в израильских застенках? Словно отвечая на мой молчаливый вопрос, тот, что был поменьше ростом, приспустил брюки, и я увидела багрово-красный рубец, змеящийся через правое бедро до самой голени. Невольно воскликнула: