Тамара Лихоталь - Попутное поручение

И Мишка, стоя на крыльце и щурясь от света, невольно подумал о том, что Вера Константиновна не увидит ни этого синего дня, ни ручьёв, всё больше и больше набирающих силы, ни мокрой, в первых проталинах земли.

У него было такое чувство, словно кто-то жестоко обидел его, а кто обидел — не поймёшь.

Он бесцельно бродил по двору и обрадовался, когда настало время идти в школу. В школе он слушал, что объясняла учительница, писал в тетрадке упражнения, но на перемене так же бесцельно, как и перед этим по двору, бродил по коридору. Не сдвинулся с места, стоял, прижавшись спиной к холодной стене, когда куча мала навалилась на толстого Генку Пухова.

Потом к Мишке протиснулся его дружок Колька и, откинув голову и чуть прищурясь, как всегда, когда он бывал увлечён, зачастил скороговоркой:

— Защита разбрелась. Шайба! И никого на месте! Надимов кинулся, но куда там! — Колька рассказывал про вчерашний хоккейный матч.

В другое время Мишка бы заспорил, потому что Колька всё перепутал. Надимов никогда и не был в защите. Но говорить не хотелось. Он отошёл от Кольки и снова стоял у стены молчаливый среди орущих, толкающихся ребят. Только потом совсем не к месту почему-то всё же сказал:

— А у нас Вера Константиновна умерла. Соседка.

И все сразу замолчали и смотрели на Мишку. А когда начался урок, Таня Орехова сказала:

— Галина Львовна, у Воронова умерла соседка.

— Да? — сказала Галина Львовна и тоже помолчала, но потом уже другим голосом проговорила: — Давайте заниматься.

Странно всё-таки: человека нет, а всё идёт, как шло и раньше — учительница объясняет уроки, кричат, беснуясь на солнце, воробьи. Так и он, Мишка, может умереть, а вокруг ничего не изменится. И опять чувство непонятной обиды навалилось на Мишку тяжёлым грузом.

Когда Мишка вернулся из школы, в кухне горел свет и за столиком сидели и разговаривали мама и незнакомая молодая женщина с заплаканными глазами, как оказалось, племянница Веры Константиновны, Людмила. Она опоздала на похороны, и теперь мама рассказывала ей, как всё было, утешала её и сама плакала. Даже у Мишки защекотало в горле и стало трудно дышать.

— Народу набралось… Ведь Вера Константиновна здесь столько лет проработала!

— Тридцать с хвостиком, как она говорила.

— Всю жизнь. Любили её. Одна девушка… Зина, что ли, так плакала. «Я, говорит, дура, грубила ей, характер выказывала. Она со мной столько возилась».

— А с кем она не возилась — тётя Вера? И со мной тоже, — сквозь слёзы улыбнулась Людмила.

— И со мной, — тихо сказал Мишка.

Они долго сидели на кухне, не расходясь по комнатам.

— Люда, вы возьмите вещи, — вспомнила мама, — у Веры Константиновны ведь кое-что осталось.

Но та ответила:

— Ой, да разве в этом дело! — и снова заплакала. — Тётя Вера очень постарела, когда Гришу убили, — стала она рассказывать. — И болеть с тех пор стала, но всё работала и отдыхать не хотела. Говорила: «Я без людей не могу». Очень ей тяжело было. Его ведь убили под конец войны, в Чехословакии. Там даже памятник ему стоит, нашему Грише. И тётя Вера туда ездила несколько лет назад.

— Я знаю, — тихо сказала мама, — хотя мы тогда здесь ещё не жили. Мы всего три года, как получили эту комнату.

— Да, это раньше Гришина комната была, — сказала Людмила. — Тётя Вера его всё ждала, говорила, может, приедет. А когда побывала на могиле, перестала ждать. Там, в Чехословакии, ей много про Гришу рассказывали: как он печку починил, когда ночевали там наши солдаты, и ребятишек угощал своим пайком. А утром начался бой, и он бросился к соседнему дому, где засел фашистский пулемётчик. И тогда тётя Вера сама сказала: «Он!» А когда вернулась, эту комнату отдала. «Что мне из угла в угол одной ходить», — говорила она.

— Да, — сказала мама, — большой души человек Вера Константиновна… — И тихо добавила: — Была.

Людмила собиралась на другой день уезжать. У неё дома остался маленький ребёнок.

— Надо им написать, тем, в Чехословакию. Они ведь всё время тёте Вере писали.

Вечером Людмила позвала Мишку в комнату Веры Константиновны. Он осторожно, словно больная ещё лежала там, переступил порог и остановился.

— Тебе нравится Гришина картина? — спросила Людмила.

Мишка кивнул головой.

— Возьми её, — сказала Людмила, — пусть она напоминает тебе о Вере Константиновне. Ведь вы с ней были друзьями, правда?

Друзьями? Мишка как-то никогда не думал об этом. У него и без того столько друзей. Колька Нестеров — изобретатель. Такую штуку может придумать! Никому и в голову не придёт, а Кольке придёт. Генка Пухов — первый силач. И не только в их классе. Во всех четвёртых и даже в пятых никто с ним не сладит. А Вера Константиновна — она и не изобретатель и не силач, конечно. Утром уходит на фабрику. «В мои обутки весь город нарядить можно, — скажет иной раз Вера Константиновна. — Чего только я за свою жизнь не шила: и модельные-размодельные, и сапоги солдатские, и башмаки ребячьи».

А сама Вера Константиновна дома зимой и летом — в старых валенках. Для неё это самое милое дело — валенки. Она так Мишке и сказала. Мишка как-то посоветовал:

«Вы купите себе туфли. В магазине продаются. Модельные».

Вера Константиновна посмотрела на Мишку, вздохнула:

«У меня, милый, ноги не для модельных — ревматизм».

Топчется Вера Константиновна на кухне в валенках, слушает радио. Когда нету мамы, разогревает Мишке обед.

«Вот иду я вчера со смены, а ребята в парадном сгрудились и спичками в потолок стреляют. Это как? Ведь его недавно белили — потолок. Понимать надо».

У них в парадном и вправду от гари черно, будто в пещере, хотя совсем недавно работали маляры — весь дом выкрасили: и снаружи и в лестничных пролётах.

«Это не спички, это самолётики, — кричит Мишка, — самолётики!»

«Да ты не кричи», — скажет Вера Константиновна. А у самой голос громкий. Шаркая валенками, ходит Вера Константиновна по кухне, грузно переставляя ноги. И сама она грузная и толстая. И голос, как у чудища из «Аленького цветочка», который недавно по радио передавали. Как начнёт она «бу-бу-бу да бу-бу-бу», по всей квартире слышно. Потом спохватится.

«Это я почему так? — скажет. — Машины в цехе вон как стрекочут. Попробуй перекричи их. Вот и привыкла за тридцать с хвостиком. Да ты ешь. Я ещё подложу, если в охотку. Это хорошо, когда в охотку».

Мишка стоит в непривычно тихой комнате. Людмила, подставив табуретку, уже сняла со стены мальчика, шагающего по лужам. И вблизи у этого мальчика, такого знакомого и загадочного, лицо взрослее и строже.

Мишка берёт картину и, осторожно прижимая к боку холодное стекло, выходит из комнаты.

Вечером он лежит в своей кровати и долго думает о том, что это всё-таки очень горько: был человек и нет его. Будто снег — растаял и следа не осталось. И тут же думает, что это не так, что-то остаётся, остаётся навсегда.

Вот мама сказала, что она всегда будет помнить Веру Константиновну, и Людмила тоже, и та неизвестная Зина «с характером», которая сегодня так горько плакала, и другие девчата, то и дело бегавшие сюда, в маленькую комнату, по соседству. И в далёком белом городке с островерхими крышами незнакомые люди огорчатся, когда получат письмо, и будут думать о Вере Константиновне и жалеть её. И сам Мишка. Разве он забудет её усталое лицо, седые волосы и громкий голос: «Понимать надо». И ему кажется, что он понимает. Всё понимает.