Бийке Кулунчакова - Улица моего детства

— Ты слышишь нас? Хорошо слышишь?

— Да слышу, — прошептала я.

— Где болит? Чего ты боишься?

— Меня душат… мне страшно!..

Потом я почувствовала, что меня во что-то кутают. Несут… Я вырывалась… Бежала… Пряталась… Кто-то сильно заламывал мне руки, ноги, давил на грудь…

Когда пришла в себя, никак не могла понять, где нахожусь. Белая комната, белые занавески на большом окне и постель белая. Три койки. На одной лежит женщина. Другая пустая. Я попыталась приподняться, но не хватило сил. Женщина встала, подошла ко мне и дала воды.

— Где это я?.. Что со мной?..

— В больнице ты, милая, — сказала женщина, глаза у нее были добрые и улыбчивые. — Тебе нельзя вставать. Если чего захочешь, скажи.

Приходила мама, она сидела со мной долго, рассказывала обо всех новостях, советовалась, как со взрослой.

— Эх, дочка, — сказала она однажды, вздохнув и с сочувствием разглядывая меня. — Слишком нежное у тебя сердце. Чувствительное очень. Нелегко тебе будет в жизни… Когда-то и я была такой, всех жалела, за всех переживала, а помочь редко чем могла. Так сердце мое постепенно и огрубело. А не огрубей оно, разве смогла бы я перенести столько горя и живой остаться? Терять близких, детей собственных, думаешь, просто?.. Нежное сердце такого не выдержит… Нужно быть потверже, доченька, покрепче. Чтоб жизнь своими жерновами не перетерла тебя в пыль. А жернова у нее ой какие тяжелые… не приведи бог… Словом, покрепче будь, хочу тебе сказать, — снова вздохнула она и, помолчав, добавила: — Когда выйдешь из больницы, на день-другой отпущу тебя в наш аул. Погода сейчас — что тебе лето…

Я вернулась в кошару, радуясь одной мысли — вскоре поеду в наш аул, увижу подружек.

В школу я уходила рано. А ведь мне еще надо было успеть подоить коров. Поэтому к завтраку я ничего не подавала, кроме хлеба и молока.

Вернувшись из школы, подметала в комнатах, выносила из печки золу, приносила кизяк и разводила огонь, чтобы приготовить обед. Пока я возилась около печки, Инжибийке пропускала через сепаратор молоко.

Я думала, что мама совсем забыла о своем обещании. Но однажды, наблюдая за тем, как я верчусь, она, видно, сжалилась надо мной и сказала:

— Славная ты у меня девочка, Айбийке! Хоть и трудно мне без тебя придется, но все-таки отпущу я тебя в родной аул. Три-четыре дня управлюсь как-нибудь. И Инжибийке пора уже становиться помощницей.

Глаза мои так и загорелись от радости.

Отец сам провожал меня. Мы вышли к дороге, остановили машину. Я села в кабину рядом с веселым, никогда не унывающим Данибеком.

Когда я издалека увидела наши красивые, словно в золото одетые, тополя, то от восторга запрыгала на сиденье.

— Где тебя высадить? — спросил Данибек.

Я хотела было сказать: около дома Байрамбийке. Но тут же спохватилась: ведь у нас есть свой дом.

Данибек остановил машину прямо возле нашей калитки. Я спрыгнула с широкой подножки на землю и нетерпеливым взглядом окинула всю нашу улицу, от моста и до другого ее конца, где виднелся клуб. Мне даже не верилось, что это наяву, и я боялась, что сейчас проснусь и все исчезнет, как это случалось уже не раз.

Машина уехала.

Ко мне стали подходить соседки, дети. Здоровались, поздравляли с возвращением, расспрашивали о родителях. Я рассеянно отвечала и никак не могла оторвать радостных глаз от нашей улицы, которая казалась мне самой красивой, самой светлой улицей в мире.

Курай — высохшие кустики перекати-поля.

Бавурсаки — обжаренные в масле кусочки теста.

Машалла — возглас восхищения.