Никул Эркай - Новая родня

Колхозники срочно начали пахоту и сев яровых хлебов.

Вся деревня в поля тронулась. Мике снова доверили его рогатого Коня. Он вел быка за кольцо, продетое в нос, стараясь держать прямую борозду, а Марфа нажимала на плуг, чтобы не выскакивал и шел ровней. Земля здесь была рассыпчатая, пахалась легко. За ними шел дедушка Аким, едва поспевая разбрасывать семена овса из лукошка. А позади ехал Юка верхом на Сивом, таща борону, которая заделывала семена.

Сеяли таким старинным способом, потому что рядовая сеялка еще осенью поломалась, а механизаторов не было— все на фронте.

Но вскоре и сеялка вышла на те поля, что по-ровней. Починить машину помогли новые жители Курмышей, ее залетные военные гости — Панас и пограничник. Слепой знал толк в машинах, но трудно ему было работать на ощупь. Панас меньше разбирался в сельскохозяйственной технике, но у него были ловкие руки и зрячие глаза. И вот, объединив свои способности, они сумели починить высевающее устройство и отрегулировали его так, чтобы семена равномерно ложились в бороздки.

Все трудились в дружной семье Учайкиных. Даже Сандрик даром времени не терял — пас целый выводок гусят на выгоне. А про Галинку и говорить нечего — вела все хозяйство. Избу прибирала, кур кормила, за козой, ухаживала, которая вначале-показалась ей страшноватой. И приносила обед своим пахарям прямо на поле.

Собирались все вместе только за ужином. Усталые, но довольные— хорошо, много поработали. Сядут за стол, умывшись, прибравшись, и поставят большую общую чашку с лапшой или с молочной кашей.

И хотя в доме уже есть для каждого тарелка, почему-то хочется именно посидеть вокруг общей' чашки — так оно получается дружней и веселей.

И Галинке нравится поиграть за ужином в ложки, когда они друг о дружку постукивают, встречаясь в одной посуде. И Панасу это кажется интересней.

За едой и неторопливый разговор ведется — как дело на поле спорится, какой урожай ожидается. Хорошо. Заглянут соседки и скажут:

— Смотри-ка, Марфа, какая у тебя ладная семья! Какая у тебя новая родня! Вот бы Григорий порадовался!

А иные позавидуют:

— Ишь какую девчонку ладненькую в дом себе приобрела.

— Ишь какого мальчонку приручила, мал, да удал, золотые руки!

Находились доброжелательницы, что говорили Марфе:

— Девчонку-то хоть на себя запиши. Сходи в сельсовет, там тебе ее оформят. Раз девчонка даже своей фамилии не помнит, пусть будет Учайкина!

— Ой, да разве можно так? Да как это присвоить дите, у которого, может, и своя мать жива?

Соседки охали, ахали, предрекали недоброе:

— Вот ты их выходишь, выкормишь, воспитаешь, силы свои на них положишь, а они подрастут — и фить в разные стороны. И останешься ты ни при чем!

Все это говорилось громко и при детях. Взрослые, они ведь думают, будто дети словно глухие или несмышленые. А дети все понимают, только помалкивают. Вот и Панас долго слушал, долго молчал, но, когда его стали окликать: «Эй, Учайкин!»— вдруг поправил:

— Я не Учайкин, а Подопригора!

Случилось это на поле, где он, сидя на облучке, правил сеялкой.

Марфе сразу доложили, что у ее приемного сына, оказывается, есть фамилия, и произнес он ее с такой гордостью, что сразу видно: никогда этот приемыш ей родным не будет.

Марфа опять отговорилась:

— Ой, милые, да разве родня только по крови да по фамилии? По мне тот родня, кто меня любит!

А, придя домой, всплакнула.

Наверное, Панас догадался, что ее опечалило. Подошел, приласкался и говорит:

— Можно мне вас тоже мамой звать, как Галинка зовет?

— Зови, родной, если тебе сердце велит. Зови, пока свою не найдешь, чтобы от доброго слова не отвыкнуть.

— Я и тогда буду вас так звать, когда свою маму найду.

— Ну и хорошо.

— Когда война кончится, мы вместе на Украину поедем, там у моих дедушки и бабушки свой дом… И тоже их к себе в родню возьмем.

— И в Ленинград поедем! И в Ленинград поедем! — запрыгала Галинка. — Мою бабушку и дедушку тоже найдем!

— Поедем, конечно. Только скажи, как их звать-то? — улыбнулась сквозь слёзы Марфа.

— Звать их дедушкой и бабушкой, это я знаю.

— Ну, а папу с мамой, может, вспомнишь?

Галочка задумалась, глаза её туманились, и Мика в таких случаях хмурился и говорил коротко как отец:

— Мать, не надо.

Мать прекращала разговор, как бывало и при отце. А потом однажды наедине спросила Мику:

— Ну, а вот в школу придёт ей время идти, под какой же фамилией она пойдёт?

— Так и пойдёт — Галина Ленинградская! — ответил сын.

Весенний сев подходил к концу. Трудодней Мика с Юкой заработали столько, что не сосчитаешь, бухгалтерия даже запуталась. Двое, а работали за троих. Все побитые горшки окупили.

Теперь ничто уж ребят не задерживало. И они твёрдо наметили отправиться в путь на дедовом челноке рано-рано утром, когда ещё все спят.

И, наверное, ребята сумели бы удрать в намеченное утро, если бы вечером не появился в деревне военврач второго ранга. Он приёхал вместе со своим завхозом на полуторке за молоком и картошкой, недавно выбранной из зимних ям. Завозня по обмелевшей речке уже не плавала к госпиталю с тех пор, как разлив пошёл на убыль. Починив и заново настелив несколько мостов через ручьи и овражки, военные всё же пробились к Курмышам на машине. Усталые, потные, заляпанные грязью, только петлицы на гимнастёрках да кобура на ремне показывали, что это люди военные.

Военврач, пока грузили картошку и устанавливали фляги с молоком, пошёл посмотреть, как девчонки высаживают капустную рассаду, как выглядят грядки с морковью. Похвалил пионерок за старание.

Ребята, сопровождая военврача, поглядывали на его кобуру и всё порывались попросить у него наган для учебных целей, только на один вечер. Но не осмеливались. Их пристальные взгляды привлекли внимание военврача, и он вдруг сказал:

— Вам тоже есть задание. Хотите пойти со мной в разведку?

Кто же откажется пойти с командиром в разведку?

Сердца ребят учащённо забились.

— Мне надо, разведать пчельник… А до него, говорят, семь вёрст и всё лесом, и ни тебе машины, ни коня, а только пешком.

Что верно, то верно. После весенней распутицы до пчельника добраться было нелегко. И пчеляк дедушка Яков, как только рушились снега и начиналось половодье, до подсыхания почвы жил там один-одинёшенек.

Люди даже не знали, жив ли древний старик или помер. И каждый раз он появлялся оттуда сам, маленький, весь заросший седым волосом, словно мохом, и весело покрикивал:

— А вот и я, пчелиный царь. Живу не горюю, собираю дань медовую!

Все уже забыли, сколько старику лет, да и он сам не помнил. Все его сверстники поумирали давно, и спросить было некого.

Дорогу на пчельник хорошо знал дед Аким, но на одной ноге идти в распутицу не решался и посоветовал взять Мику, который, провожая отца на охоту, тоже бывал в тех местах.

За Микой увязался, конечно, и Юка. Поход наметили на утро, и с войной опять пришлось немного отложить.

Военврач зашёл в избу Учайкиных, побывал в горнице, которую теперь «оккупировали» Галя в Панас.

Сандрик всё-таки предпочёл спать под боком у матери на её кровати, а Мика, как старший, спал на печке. Не без тайного умысла, чтобы оттуда можно незаметней удрать, когда настанет час…

Доктора уговаривали остаться на ночевку, но он пошёл в правление колхоза, где у него ещё были дела. И это было очень жаль. Мика огорчился, он рассчитывал заняться разборкой и сборкой нагана, пока доктор будет спать.

— Ничего, — сказал Панас, — вот завтра на пчельнике вы у него по-честному попросите, и он даст наган. Ещё и сам поучит, как надо обращаться с оружием. Глядишь — и стрельнёт разок.

Поход на пчельник оказался не так прост. Во-первых, напросился слепой пограничник. «Хочу послушать, как пчёлы гудят — и всё тут. Пришлось его взять. А потом Галинка пристала: «Я ни разу в жизни ещё на пчельниках не бывала. Ну, пожалуйста».

— Ох, это слово «пожалуйста»! Доктор не вытерпел и согласился взять девчонку: «Ей нужно ноги укреплять, а устанет, сам на закорках понесу».

И Юка пошёл — как же без него? Так и отправились целой командой.

И конечно, увязался Кудлай. Хорошо, что Сандрика уговорили дома остаться, и то только потому, что Панас обещал его поучить, как вырезать из дерева трещотки-пулеметки. Он это умел.

Путешественника переехали на завозне на другой берег реки и, напутствуемые добрыми пожеланиями деда Акима, углубились в лес.

Кудлай деловито бежал впереди, показывая дорогу, которую он знал лучше всех. Пёс поминутно возвращался то мокрый до ушей, то грязный до брюха. Его высунутый язык был виден издалека, как красный флажок.

Путь оказался неблизким. И Галинку пришлось нести на закорках и врачу, и пограничнику. Когда притомились, пытались Галинку даже верхом на Кудлая сажать, но ничего не вышло. В упряжке он мог ходить, а вот под седлом, он не был обучен.