Ольга Громова - Сахарный ребенок

— Юные ленинцы! К борьбе за дело Ленина — Сталина будьте готовы!

— Всегда готовы! — не очень стройно, но искренне ответили мы, взметнув руки в пионерском салюте. А потом ребята читали стихи. «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного» — эти строки знали все пионеры. И ещё какие-то суровые стихи про войну и про будущую победу. А директор школы говорила нам о великом и справедливом Отце народов, под руководством которого мы непременно победим врагов, а потом настанет всеобщее и справедливое счастье.

И вот тут моё торжественное настроение как-то угасло. Меня стали мучить вопросы, ответов на которые я не знала. Надо было дождаться вечера и спросить у мамы, но до вечера далеко, а думалось почему-то сейчас. И это думанье очень меня огорчало: все так радуются вступлению в пионеры, а я думаю… Про папу, и про нас с мамой, и про Элю Берг, и про всех немцев, выселенных с любимой ими Волги, которые тоже вовсе не виноваты, что дурацкий Гитлер напал на СССР. Где же тогда справедливый Сталин, если такое с нами происходит?

Директор всё говорила, и тут в конце строя возникло какое-то движение. Я посмотрела туда. Маленькую Фриду Слуцкер, беженку с Южной Украины, тянул за косы Алтынбек — противный и вредный сын бригадира. Он всегда считал, что раз его отец хоть и не очень большой, но всё же начальник, то ему ничего не будет. А запуганная Фрида молчала, сцепив зубы и стараясь не заплакать. Алтынбек понимал, что она и сдачи не даст, и жаловаться не станет. Пока я колебалась — выбежать из строя и стукнуть Алтынбека или всё же побить его потом, — тот неожиданно полетел носом вперёд на пол, а за ним едва не упала Фрида. Это стоявший недалеко Сапкос за спиной соседа дотянулся до Алтынбека и дал ему затрещину. Директор прервала свою речь и гневно воззрилась на всё это безобразие.

Вожатая кинулась поднимать Алтынбека.

— Кто это сделал? — грозно спросила директриса. — Вы только что вступили в пионеры! Вы должны быть лучшими, а кто-то позволяет себе обижать товарища! Мы должны его немедленно осудить! Кто это сделал, я спрашиваю?

— Я! — Сапкос сделал шаг вперёд.

— Ты?! Сын такого уважаемого человека?! Как ты мог?! — директор несколько растерялась. В отношениях людей в наших местах она разбиралась хорошо и осудить перед всем строем сына Сосонбая, самого уважаемого в окрестных совхозах человека, видимо, не решалась.

— И ещё… буду… если надо… — Сапкос от волнения с трудом подбирал русские слова и перешёл на киргизский. — Киргиз не бьёт слабого и не бьёт женщину. Это унижает киргиза. Отец не велит мне обижать сестёр. А Фрида слабая, она не может сдачи дать, а он её за косы дёргал, что она чуть не плачет… Разве это можно? И у нас война, а Фрида не виновата, что она здесь…

— На первый раз, — строго сказала директор по-русски, — я не буду настаивать на наказании всех вас. Но вы должны помнить, что вы — пионеры. А пионер не должен бить товарища. Он должен ему объяснить, если тот неправильно поступает. Нас учит этому товарищ Сталин!

В тот момент мне подумалось, что, будь я на месте Сапкоса, не миновать мне выговора, а то и сразу исключения из пионеров. А Алтынбеку ничего нельзя объяснить. И правильно Сапкос его стукнул — он всё равно слов не понимает.

Вожатая поторопилась объявить сбор закрытым. Зазвучал горн, и мы строем пошли в класс, из которого нас сразу отпустили по домам.

Настроение было вконец испорчено. Я поспешила уйти, чтобы ни с кем не разговаривать. Дома я мрачно уселась в угол и стала ждать маму. Есть не хотелось, делать тоже ничего не хотелось. Я даже не сняла пионерский галстук и платье, в котором ходила в школу, хотя это полагалось делать сразу: платье — единственное хорошее, и его надо беречь.

Пришла мама. По её лицу было видно, что она хотела с порога меня поздравить. Она знала, как я ждала этого момента. Но, поглядев на моё лицо, замерла на полуслове. Молча разделась, поставила на плиту чайник и только потом, сев рядом, спросила:

— Ну, что случилось? Тебя приняли в пионеры. Разве ты не рада?

— Почему все просто радуются, а я не могу? Мне всё время какие-то вопросы в голову приходят. И почему мы все учим, что пионер — это первый и всем пример, а принимают в пионеры всех сразу: и двоечников, и даже противного Алтынбека?

— Ну, положим, если человек тебе не нравится, это ещё не повод не принимать его в пионеры. Мало ли что он противный.

— Да он же подлый и трус. Он только слабых задирает, кто сдачи не даст. Небось сильных-то не трогает! Какой же он пионер?

— Да, считается, что в пионеры надо принимать лучших, — задумчиво сказала мама. Мне показалось, что она пытается найти объяснение, но ей не очень-то удаётся. — Знаешь, ведь когда-то так и было. Ещё до революции были такие детские отряды, назывались «скауты». Туда принимали тех, кто хочет помогать другим, заботиться о слабых, что-то делать для общества, чему-то для этого учиться. А потом, после революции, появились почти такие же — пионеры. Идеи у них, конечно, другие — коммунистические, но похоже. Сначала и правда в пионеры принимали не всех. А потом как-то так сложилось, что теперь принимают целым классом. Считается, наверное, что если не очень хорошего человека принять в пионеры, может быть, он захочет исправиться.

Мамины слова звучали не очень убедительно, но я привыкла ей верить. Раз она говорит, значит, наверное, так. Меня сейчас уже больше волновало другое:

— Мам, все говорят, что товарищ Сталин такой справедливый и мудрый, и когда кончится война, то у нас будет всеобщее счастье. Это что, и папа вернётся, и нас из ссылки отпустят? И Эле Берг с её семьёй тоже разрешат уехать в свой город? …У него какое-то трудное название, я не помню… А если он правда справедливый, он что, не знает, сколько народу в лагерях сидит, как наш папа? Ты же говорила, там много таких — не виноватых.

— Ох, Элька, сколько же ты вопросов сразу задала! Город, из которого выслали немцев, называется Энгельс. Конечно, когда окончится война — это уже само по себе будет счастье, только и оно, похоже, будет нескоро. Что ждёт нас с тобой, и папу, и многих таких, как мы, — сейчас не знает никто. Придётся потерпеть и подождать. Сейчас главное — войну выиграть. А вот про Сталина я тебе ответить не могу. Я же никогда его не видела и не разговаривала с ним. Как же я могу сказать, мудрый ли он на самом деле, справедливый ли? Ведь только поговорив с человеком и посмотрев ему в глаза, ты можешь понять, какой он на самом деле.

— Ты же говорила: человека по делам видно!

— Да, ты права. Если судить по делам, получается не очень хорошо. Если он не знает, что происходит, — значит, не такой уж мудрый руководитель. Вот если директор совхоза не будет знать, что в его совхозе делается, он же тогда руководить не сможет, а он должен за всё отвечать. Так ведь и с государством. А если Сталин всё знает, но не может или не хочет остановить, значит, он не такой уж справедливый? Может быть и так. Беда в том, что мы сейчас этого не узнаем. И узнаем, возможно, очень нескоро. Знаешь, у нас с тобой только один вариант сейчас есть: ничего не принимать на веру, никакие громкие слова, лозунги, обвинения и славословия, а думать своей головой и слушать своё сердце. Сердце не обманывает.

— Как это — слушать сердце? Оно же просто бьётся.

— Так говорят про то, что не поддаётся словам. Помнишь, ты спрашивала, почему сослали Купрановых? Я объясняла тогда, что после революции всех состоятельных крестьян, у кого хозяйство было хорошее, большое, объявили врагами народа и эксплуататорами. Обозвали обидным словом «кулаки» сразу тысячи людей по всей стране и всех «раскулачили». А ты меня слушала и спрашивала: ведь они хорошие люди и всем помогали, и нам помогли, и работать умеют хорошо, честно — какие же они враги? Это и называется «слушать сердце»: ушами ты слышишь про врагов народа, а сердце не верит, чувствует, что это не так.

— Почему же тогда многие верят? У них что, сердца нет?

— Верят чаще всего люди, которые не привыкли думать сами, которым не хватает знаний… или смелости, чтобы думать самим. Ведь гораздо проще поверить в то, что тебе сказали, и просто делать, что велят… Ну вот, — вздохнув, сказала мама, — ты начинаешь всё больше понимать, и тебе есть над чем подумать. Пойдём ужин готовить?

— Пойдём!

Учебный год шёл своим чередом. В начале третьей четверти у нас появилась новая учительница. Куда исчезла та, что учила нас с первого класса, мы не знали. Просто после каникул она не пришла на работу, да и в посёлке её тоже больше не видели.

Новая учительница была из эвакуированных и только что переехала к нам из Кара-Балты, чтобы преподавать в нашей школе. В первый день она строго спрашивала нас, что мы проходили по разным предметам, на каком месте остановились, что нам читала и рассказывала старая учительница. Велела назавтра принести в школу все учебники и тетради, какие у кого есть. С тетрадями было совсем плохо — приспосабливали кто что мог. Писали на оборотах старых бланков из конторы, сшивали тетрадки из обёрточной бумаги и расчерчивали строки по линейке. Писать на такой бумаге было трудно — чернила расплывались и буквы получались похожими на пушистых гусениц или ёжиков. И учебники у нас были старые, довоенные, которые ученики передавали друг другу — от старших к младшим. В войну новые учебники купить было негде — во всяком случае, до нашего совхоза они не доходили. Учебниками можно было меняться, или их продавали по дешёвке те, кому они уже были не нужны. Учебник мог быть один на двоих или даже троих, и уроки делали по очереди.