Юрий Олеша - Три Толстяка

— Тсс!.. — шепнул ему сосед. — Тсс!.. Наследника Тутти усыпили… Он будет спать непробудным сном три дня, а может быть, и больше…

Все взоры устремились на розовый жалкий комок, лежавший в кругу между клеток.

Тогда вошел укротитель, хлопая бичом и сверкая пистолетом. Музыканты заиграли марш. Так Суок в последний раз выступала перед публикой.

— Алле! — крикнул укротитель. Железная дверь клетки загремела. Из клетки тяжело и бесшумно, кидая лапами, выбежали тигры.

Толстяки захохотали. Советники захихикали и затрясли париками. Хлопал бич.

Три тигра подбежали к Суок.

Она лежала неподвижно, глядя в небо неподвижными серыми глазами. Все приподнялись. Все готовы были закричать от удовольствия, увидев расправу зверей с маленьким другом народа…

Но… тигры подошли, один нагнул лобастую голову, понюхал, другой тронул кошачьей лапой девочку, третий, даже не обратив внимания, пробежал мимо и, став перед трибуной, начал рычать на Толстяков.

Тогда все увидели, что это была не живая девочка, а кукла, рваная, старая, никуда не годная кукла.

Скандал был полный. Зоолог от конфуза откусил себе половину языка. Укротитель загнал зверей обратно в клетку и, презрительно подкинув ногой мертвую куклу, ушел снимать свой парадный костюм, синий, с золотыми шнурами.

Общество молчало пять минут.

И молчание нарушилось самым неожиданным образом: над зверинцем в голубом небе разорвалась бомба.

Все зрители рухнули носами в деревянный пол трибуны. Все звери стали на задние лапы. Немедленно разорвалась вторая бомба. Небо заполнилось белым круглым дымом.

— Что это? Что это? Что это? — полетели крики.

— Народ идет на приступ!

— У народа — пушки!

— Гвардейцы изменили!!

— О! А! О!!

Парк заполнился шумом, криками, выстрелами. Мятежники ворвались в парк, — это было ясно!

Вся компания бросилась бежать из зверинца. Министры обнажили шпаги. Толстяки орали благим матом.

В парке они увидели следующее.

Со всех сторон наступали люди. Их было множество. Голые головы, окровавленные лбы, разорванные куртки, счастливые лица. Это шел народ, который сегодня победил. Гвардейцы смешались с ними. Красные кокарды сияли на их шляпах. Рабочие были тоже вооружены. Бедняки в коричневых одеждах, в деревянных башмаках надвигались целым войском. Деревья гнулись под их напором, кусты трещали.

— Мы победили! — кричал народ.

Три Толстяка увидели, что спасения нет.

— Нет! — завыл один из них. — Неправда! Гвардейцы, стреляйте в них!

Но гвардейцы стояли в одних рядах с бедняками. И тогда прогремел голос, покрывший шум всей толпы. Это говорил оружейник Просперо.

— Сдавайтесь! Народ победил. Кончилось царство богачей и обжор. Весь город в руках народа. Все толстяки в плену.

Плотная, пестрая, волнующаяся стена обступила Толстяков.

Люди размахивали алыми знаменами, палками, саблями, потрясали кулаками. И тут началась песня.

Тибул в своем зеленом плаще, с головой, повязанной тряпкой, через которую просачивалась кровь, стоял рядом с Просперо.

— Это сон! — крикнул кто-то из Толстяков, закрывая глаза руками.

Тибул и Просперо запели. Тысячи людей подхватили песню. Она летела по всему огромному парку, через каналы и мосты. Народ, наступавший от городских ворот ко Дворцу, услышал ее и тоже начал петь. Песня перекатывалась, как морской вал, от одной толпы на другую, по дороге, через ворота, в город, по всем улицам, где наступали рабочие и бедняки. И теперь пел эту песню весь город. Это была песня народа, который победил своих угнетателей.

Не только Три Толстяка со своими министрами, застигнутые во Дворце, жались и ежились и сбивались в одно жалкое стадо при звуках этой песни, — все франты в городе, толстые лавочники, обжоры, купцы, знатные дамы, лысые генералы удирали в страхе и смятении, точно это были не слова песни, а выстрелы и огонь.

Они искали места, где бы спрятаться, затыкали уши, зарывались головами в дорогие шитые подушки.

Кончилось тем, что огромная толпа богачей бежала в гавань, чтобы сесть на корабли и уплыть из страны, где они потеряли все — свою власть, свои деньги и привольную жизнь лентяев.

Но тут их окружили матросы. Богачи были арестованы. Они просили прощения. Они говорили:

— Не трогайте нас. Мы не будем больше принуждать вас работать на нас…

Но народ им не верил, потому что богачи уже не раз обманывали бедняков и рабочих.

Солнце стояло высоко над городом. Синело чистое небо. Можно было подумать, что празднуют большой, небывалый праздник.

Все было в руках народа: арсеналы, казармы, дворцы, хлебные склады, магазины.

Везде стояли караулы гвардейцев с красными кокардами на шляпах.

На перекрестках развевались алые флаги с надписями:

«Все, что сделано руками бедняков, принадлежит беднякам».

«Да здравствует народ!»

«Долой лентяев и обжор!»

Но что стало с Тремя Толстяками?

Их повели в главную залу Дворца, чтобы показать народу. Рабочие в серых куртках с зелеными обшлагами, держа наперевес ружья, составляли конвой. Зал сверкал тысячами солнечных пятен. Сколько здесь было людей! Но как отличалось это собрание от того, перед которым пела маленькая Суок в день своего знакомства с наследником Тутти! Здесь были все те зрители, которые рукоплескали ей на площадях и рынках.

Но теперь их лица казались веселыми и счастливыми. Люди теснились, лезли друг другу на спины, смеялись, шутили. Некоторые плакали от счастья, размазывая слезы грязными от труда руками.

Никогда таких гостей не видели парадные залы Дворца. И никогда еще так ярко не освещало их солнце.

— Тсс!..

— Тише!..

— Тише!..

На вершине лестницы появилась процессия пленников. Три Толстяка смотрели в землю. Впереди шел Просперо, и с ним Тибул.

Колонны зашатались от восторженных криков, а Три Толстяка оглохли. Их свели по лестнице, чтобы народ их увидел ближе и убедился, что эти страшные Толстяки у него в плену.

— Вот, — сказал Просперо, стоя у колонны. Он был ростом почти в половину этой огромной колонны. Его рыжая голова горела нестерпимым пламенем в солнечном сиянии.

— Запомните этот день! Запомните Этот час!..

— Вот, — сказал он, — вот Три Толстяка. Они давили бедный народ. Они заставляли нас работать до кровавого нота и отнимали у нас все. Видите, как они разжирели. Мы победили их. Теперь мы будем работать сами для себя, мы все будем равны. У нас не будет ни богачей, ни лентяев, ни обжор. Когда нам будет хорошо, мы все будем сыты и богаты; если нам станет плохо — то мы будем знать, что нет никого, кто жиреет в то время, когда мы голодны…

— Ура!.. Ура!.. — неслись крики.

Три Толстяка сопели.

— Сегодня день нашей победы. Смотрите, как сияет солнце! Слушайте, как поют птицы! Слушайте, как пахнут цветы.

— Запомните этот день, запомните этот час!

И когда прозвучало слово «час», все головы повернулись туда, где были часы.

Они висели между двумя колоннами, в глубокой нише. Это был огромный ящик из дуба, с резными и эмалевыми украшениями. Посредине темнел диск с цифрами.

«Который час?» — подумал каждый. И вдруг… (это уже последнее «вдруг» в нашем романе…)

Вдруг дубовая дверь ящика раскрылась. Никакого механизма внутри не оказалось. Вся часовая машина была выломана. И, вместо медных кругов и пружин, в этом шкафчике сидела розовая, сверкающая и сияющая Суок.

— Суок! — вздохнул зал.

— Суок! — завопили дети.

— Суок! Суок! Суок! — загремели рукоплескания.

Голубоглазый гвардеец вынул девочку из шкафа. Это был тот же самый голубоглазый гвардеец, который похитил куклу наследника Тутти из картонной коробки учителя танцев Раздватриса. Он привез ее во дворец, он повалил ударом кулака государственного канцлера и гвардейца, который тащил бедную живую Суок. Он спрятал Суок в часовой шкаф и подменил ее мертвой, изорванной куклой. Помните, как в Зале Суда он тряс это чучело за плечи и как он отдал его на растерзание зверей…

Девочку передавали из рук в руки. Люди, которые называли ее лучшей танцовщицей в мире, люди, которые бросали ей на коврик последние монеты, — принимали ее в объятия, шептали «Суок», целовали, тискали на своей рваной груди. Там, под грубыми куртками, покрытыми сажей и дегтем, бились исстрадавшиеся, большие, полные нежности сердца.

Она смеялась, трепала их спутанные волосы, вытирала маленькими руками свежую кровь с их лиц, тормошила детей и строила им рожи, плакала и лепетала что-то неразборчивое.

— Дайте ее сюда, — сказал оружейник Просперо дрогнувшим голосом; многим показалось, что в глазах его блеснули слезы. — Это моя спасительница.

— Сюда! Сюда! — кричал Тибул, размахивая зеленым плащом, как огромным листом лопуха. — Это мой маленький дружок. Иди сюда, Суок!