Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре

Летчик-сван, Ачмиани Гогиа, сидел у окна в конторе аэродрома. От нечего делать он играл в шахматы. Диспетчер уже выиграл у него две партии. Было похоже, что сейчас он опять уложит его на обе лопатки. Тем пахло.

— Ходи же!.. Ну!.. — понукал партнера страстный игрок-диспетчер.

Легкие победы не радовали его. Ему хотелось, чтобы Гогиа приговаривал: «Черт дэри!» Или: «Я, понымаешь, нэ в форме, Ванья…»

Но Гогиа был сван. Три дня назад его перебросили на старую трассу. Интересно встретить знакомых, поговорить…

Летчик смотрит в окно.

Полыхая одеждами, спокойно и величаво прошла учительница — внучка покойного Гасвиани Давида. Рядом с ней, в черном платье, черных сандалиях, с черной ленточкой в волосах, ее девчонка — Натэла.

Прикатил на огромном велосипеде почтальон дядя Бичико. Сел в траву. Набил трубку… А куда особенно торопиться?.. Некуда. Он улыбается беззубой улыбкой; трубочка освещает его маленькое лицо, похожее на орешек.

…Подошла к конторе аэродрома Марион Гордавадзе — мать Гордавадзе Георга — народного художника Верхней Сванетии. В белом переднике, в крахмальной наколке… Ясное дело: как стояла, так и выбежала из чайной. Поздоровалась с дядей Бичико, с учительницей, с Натэлой:

— Здравствуй, братец. Здравствуйте, сестры.

Да кого ж это провожают?

Вот… Вот они!

Дети шли рядом. Жужуна в траурном платье и неизменной черной косынке. Из-под косынки, которая прикрывала брови, глядели заплаканные глаза… Она была выше Кости на полголовы. Сутулая, очень бледная, тоненькая.

Он, сердитый и грозный, держал в руке ее чемодан, деревянный, большущий, — такой, с каким приезжают в Москву из деревень.

— Костья! — смутно припомнив что-то, вдруг оживился летчик. — Помнишь, ты мэня оскорбил? Ты сказал: «Трэпаться…» Я тут. А где сэстренка? Ага! Красавица.

На слове «красавица» Жужуна опять заплакала. Она плакала беззвучно, заслоняя лицо руками…

— Скажите ей, — обращаясь к людям, умолял Костя, — я вас очень-очень прошу, объясните ей… Ведь мы не можем остаться из-за Тэтнульда! Она ж сама виновата. Нарушила собаке условный рефлекс. По Павлову… То: «Иди сюда!», то: «Иди туда!». Мы и так проискали его всю ночь. Во всех сараях. Я даже на башню лазил. А может, он вовсе не хочет ехать? Даже наверно. Она с ним этот вопрос не согласовала…

— Подожди, — сказала учительница. — Я сэгодня утром его видала. Его кормила Натэла. Он был у меня. В хлэву.

— Ладно. Я мигом… — заторопился Костя.

Из деревянной будочки вышел начальник аэродрома.

— Граждане пассажиры! Попрошу произвести регистрацию билетов.

— Сейчас!.. То есть как это?! Подождите, пожалуйста… Понимаете, у нас пропала ее собака.

— Что-о-о? У тебя — собака. А у меня — график.

— Одну минуту… — умолял Костя. — Вы же видите, что сестра ревет…

— Пожалейте детей! — заступилась за Жужуну и Костю толпа провожающих.

— Пилот — к самолету! — строго сказал начальник.

— Но, кроме дэток, как будто нэту ни одного пассажира? — приподняв брови, спросил его дядя Бичико.

Послышались звуки маршевой песни.

Ребята шли парами. В руках у них были национальные инструменты, точь-в-точь такие, какие Костя видел в музее: чанур — дедушка виолончели; труба — санквир; чанг — инструмент, похожий на лиру… Местийская средняя школа провожала свою лучшую ученицу.

Приблизившись к полю аэродрома, ребята выстроились полукругом.

Перед ними, размахивая руками, остановился их дирижер — руководительница кружка…

— Да вы успокойтесь, — уговаривала Жужуну и Костю Марион Гордавадзе. — Мы вам его дошлем… Не оставаться же ради собаки…

И вдруг вдалеке мелькнуло знакомое платье — черное. Оно неслось с быстротой древних стрел охотников-сванов. Рядом с черным платьем летел Тэтнульд.

Пока вокруг пререкались, никто не заметил, как исчезла Натэла. А Натэла тем временем сбегала за Тэтнульдом…

Начальник аэродрома набрал побольше воздуху в легкие и сказал так строго, что разбежались в разные стороны длиннорылые щетинистые свиньи с веселыми поросятами.

— Пассажир Шалаев, не забудь билет для собаки.

Костя с достоинством зашел в деревянное зданьице и купил Тэтнульду билет.

В безмолвной толпе произошло движение. Жужуну и Костю обнимали и целовали. Кто-то заплакал.

Пассажиры шли к самолету. Впереди — летчик. За ним — Тэтнульд. Зашумел мотор.

Повернувшись спиной к самолету, руководительница кружка Элинор Бакрадзе взмахнула руками… Грянула музыка.

Нежно и странно пели сванские инструменты… Что же, что это такое?..

Да, конечно… Инструменты оркестра были национальные. Но, выражая уважение к русскому мальчику-гостю, музыка, которую исполнял оркестр, была русской. Чанур, и чанг, и санквир играли увертюру к опере «Руслан и Людмила».

Жужуна и Костя поднялись по крутым ступенькам.

Самолет оторвался и полетел. Взвился вверх. Выгреб крылом и отбросил назад синеву неба. Отбросил ее и пошел ввысь.

Под самолетом осталось скошенное поле.

Брат и сестра сидели, прижавшись друг к другу, положив на колени прямые ладони, традиционно, как это бывает на старых снимках, снятых деревенским фотографом. У их ног лежал чемодан. Рядом с ним, охраняя добро хозяев, — собака.

Ввысь. Вверх. И еще раз ввысь.

Камень, вода и небо.

Небо. Солнце. И камень.

…Лечмурский хребет. Рионская низменность…

«Подожди, подожди… Ведь ты еще ничего не знаешь: они широкие, наши московские улицы… Ну, как бы тебе сказать?.. Как Ингур.

И ты не думай: в Москве тоже есть горы. Есть. Воробьевы горы.

И есть река. Зовется Москва-река…

И ветры есть. Они живут в метро. Не сванские ветры, конечно, а маленькие, подогретые.

Но, понимаешь, вечером, если выйдешь на балкон, Москва звенит: у нас под балконом улица.

Ну, там разные автомобили, или кто-нибудь разговаривает или засмеется.

А за этим шумом — другой, в другом переулке. И дальше… Шумки, шумки…

А еще огни.

Ну, например, огонь на тридцатом каком-нибудь этаже, и внизу, под нашим балконом, и там, где кино, — огни разноцветные, и там, где продают пирожки с мясом и разные там шоколадные мороженые…

Ты знаешь, Жужуна, я очень люблю… то есть папа любил московские переулки. Мы всегда ходили втроем. И можем опять: я, ты, мама.

У нас есть очень большие дома, а есть маленькие, старинные. Глянешь в окно — потолок лепной. А у входа — лев. Каменный. Не веришь?

Наш папа — он все любил.

Жужуна, а у нас под кроватью мамины болотные сапоги и брезентовая куртка. Как у ваших охотников. Она молодец — мама.

А Юрий Аркадьевич — ну, тот самый Богданов, — он здорово свистит. Как зяблик, как перепел. Может даже как иволга. Да ты что? Посмотри на меня, Жужуна!

Москва. Там мой дом. И твой дом! И родина нашего папы…»

Лечмурский хребет. Рионская низменность. Впереди — широкое поле аэродрома.

Первая посадка в городе Кутаиси.

Песенка Галины Демыкиной.

Кор — по-старинному: дом.

Ужба — огромная двуглавая гора.

Кровная месть бытовала раньше в Верхней Сванетии.

Мачуб — по-старинному: жилье.

Шха́ра — сванетская гора.