Лидия Некрасова - День рождения

В двери на черной лестнице кто-то барабанил. Мака бросилась открывать. По лестнице вверх и вниз бежали жильцы.

— Затопили! — кричали одни.

— Затопили, — шептали другие.

В подвале, в кочегарке, огромный котел глотал кучи черного блестящего угля. В животе у него раскаленное, красное шевелилось тепло. Из его живота растекалось оно по всему дому по трубам, по трубочкам, по батареям. Истопник, черный, усталый, сверкая зубами и глазами, похлопывал котел по спине, как хорошего коня, и поглядывал на тонкую трубочку термометра.

— И не испортится? — спрашивала мама Вали и Сережи. Она кашляла и куталась в платок. Ей так нужно было тепло!

— И всегда будет топиться? — спрашивала Варварушка.

— Катерина, иди домой! — кричала сверху Катина мама.

— Галя, иди сюда! — кричала снизу строгая Галина мама.

Ростик рассматривал термометр. Витя улыбался своим большим ртом.

— Видишь, вот и еще событие.

Мака кивала ему. А Пузан носился по лестнице вверх и вниз.

Потом зазвонили звонки и открылись парадные двери. Впервые Мака увидела каменные, холодные чистые ступеньки. Они плавно поднимались вверх, окаймленные широкими перилами. На дверях сияли медные ручки. В круглых окнах были вставлены цветные стекла.

Чтобы отметить открытие парадного хода, на следующий же вечер на лестнице устроили общее собрание жильцов. Конечно, пришли все — и взрослые и дети. Все разместились на одной площадке и на одной лестнице. А на верхней площадке встал папа Сеня, чтобы сказать речь. Он очень волновался, долго откашливался, а потом вдруг, когда уже все думали, что речь его начинается, сказал:

— Ну-ка, Маша! Принеси стул для Катиной бабушки!

Конечно же, бабушка была старенькая, ей трудно было стоять!

Мака бросилась бегом за стулом, но когда она вернулась, когда бабушка села, речь уже началась.

— Вот за это я и воевал, дорогие товарищи! — говорил папа Сеня. — Вот за то, чтоб всем нам жилось светло и красиво! И это не такое уж шуточное дело — пустить в ход электростанцию, устроить удобную жизнь для людей! Вот за это я и воевал когда-то! — еще раз сказал папа Сеня и, прихрамывая, спустился по лестнице.

Ему захлопали, а Маке стало жалко папу Сеню, потому что лицо у него было грустное, такое, как бывало, когда он вспоминал свою жену и дочку.

Потом на площадку поднялся Галин папа. Он посмотрел на всех собравшихся, посмотрел на яркую электрическую лампочку, которая сияла на потолке.

— Ну вот, — сказал он. — Старую турбину мы пока что в ход пустили. Но должен вам сказать, друзья, что этого еще мало. И мы сейчас будем стараться наладить все наше хозяйство. Во всех городах.

Все опять захлопали, и тогда вышел Варварушкин папа. Он очень смутился, когда увидел, сколько глаз на него смотрят, и, вынув большой платок, громко высморкался.

— Так я хочу не о том сказать. А вот о чем. Пусть мою Варвару дети больше не обижают. И «толстой лавочницей» не дразнят!

Тут все весело засмеялись.

— Да нет, вы не смейтесь! Я знаю! Но только ребенка дразнить нечего, когда мы все теперь одинаковые советские граждане, и я теперь не лавочник Ступишин, а товарищ Ступишин, работник прилавка. И работаю, как и все, для советской власти!

На каштанах зажглись розовые пахучие свечи. Широкие листья, как подсвечники, поддерживали осыпающиеся лепестки. Потом маленькие ежики зазеленели на месте цветов. Потом эти ежики выросли, стали раскалываться, и из них выскакивали скользкие рыжие каштаны. Каштаны звонко шлепались на землю, на голову. Как будто намазанные маслом, они вылезали из колючей кожуры. Потом листья пожелтели. Потом осыпались. Пошел снег.

За этот год улица изменилась. Только каштаны по-прежнему стояли ровными рядами около домов. Остатки старых деревянных мостков, которые не успели сжечь, которые скрипели, подпрыгивали и разбрызгивали грязь, исчезли. В больших чанах на улице варился асфальт и расползался там, где раньше лежали мостки. Серые тротуары аккуратно легли перед домами.

Весной по Пушкинской улице, сверкая красной краской, непривычно громко звеня, промчался трамвай. Школьники были его первыми пассажирами. Трамвай катился по Пушкинской улице и пел веселыми голосами школьников, облепивших его. Вожатый улыбался и не прогонял их. Мака стояла на подножке и, размахивая книгами, пела вместе со всеми веселую, громкую песню.

Лисичка отрастила себе длинные косы, и мальчики теперь дергали ее за них.

— Динь! — кричали они. Так кондуктор дергал веревку в трамвае.

Летом асфальт сделался горячим, как сковородка. Босые ноги прямо шипели на нем. Руки у Маки были в земле: Мака работала на огороде. Еще весной они с папой Сеней вскопали кусочек пустыря. Розовые дождевые черви копошились в перевернутой земле. Потом вскопала кусочек пустыря Катина мама. Потом Ростик пришел с лопатой и граблями. На пустыре развели огороды.

Сначала из черной земли показался зеленый пух. Потом пух превратился в перья. Потом над землей зашелестели крепкие стебли морковки, картошки и лука. Огурцы открыли круглые листочки и торопливо поползли по земле.

Мака с утра гремела лейкой, ведрами, стучала по коридору лопатой и граблями. Папа Сеня все воскресенье проводил на огороде. Шея у него загорела, а кончики усов посветлели. Первая морковка, которую Мака выдернула из земли, показалась ей такой красивой, что она никак не могла решиться ее съесть. Потом на огороде появились прохладные колючие огурцы, круглая свекла. Желтые подсолнухи высоко подняли свои цветы. На огороде стало жарко. Запахло землей, вянущей сорной травой, серой лебедой, ботвой, разноцветной огородной жизнью.

Лисичка приходила в гости на Макин огород. Витя помогал Маке носить воду и поливать. Он присаживался на корточки между грядками и, улыбаясь, трогал светлые огурцы. А Мака с тревогой смотрела на него.

Мака с тревогой смотрела на Витю после того, как она услыхала, как Катина мама сказала папе Сене шепотом:

— Этот мальчик потерял мать.

Мака знала, что Витя живет с папой и теткой, но Мака хотела знать, как он потерял свою маму. Ведь и Мака потеряла маму. Мака много раз пыталась спросить и каждый раз останавливалась.

— Витя, а… — говорила она и замолкала.

Витя поднимал голову и смотрел на нее грустными коричневыми глазами.

Осень была самым лучшим временем года. Осенью большие картошки завелись в земле. Они лежали там в теплой темноте, как розовые поросята, тесно прижавшись друг к другу. Помидоры, золотые и красные, так сильно пахли, что, казалось, этот запах можно трогать руками. Ветер носил по улицам зубчатые листья кленов, серебряные тонкие паутинки. Желтели сады на Журавлевке, желтела трава.

Маленькие дома, обвитые диким виноградом, вдруг краснели за одну ночь. Пылающие листья свешивались с крыш и с труб. Пышные разноцветные гроздья осеннего огня раскачивались от ветра.

Но красивее всего было на городском кладбище. Весной здесь росли пахучие темные фиалки. Здесь появлялись первые подснежники. Здесь из-под больших листьев выглядывал майский ландыш. Соловьи прилетали сюда раньше, чем в парк, раньше, чем в маленькие сады Журавлевки.

Здесь, на освещенных солнцем дорожках, суетились красные жучки-солдатики. Здесь по травинкам проползала рогатая улитка, волоча на спине свой хрупкий дом. Здесь ящерицы грелись, лежа на камнях. Малиновка выводила своих крохотных птенцов.

Мака часто приходила сюда после школы. Здесь хорошо было придумывать стихи, вспоминать, разговаривать с цветами.

— Ну, как ты поживаешь? — спрашивала Мака, нагнувшись к маленькому золотому тюльпану. Он скучал, склонив свою тяжелую головку на тонком стебельке.

«Мне скучно», — отвечал он и склонялся еще ниже.

Под листьями Мака отыскивала темную фиалку с лиловым испуганным лицом, с одним желтым глазом.

— Трусишка, — говорила Мака, — я не сорву тебя. Я хочу тебя только понюхать.

Рыжие лилии с темными пятнами смеялись над Макой. Они пачкали ей нос своей пыльцой и потом закрывались длинными острыми листьями.

— Ладно, ладно, — сердилась на них Мака, смахивая рукой желтую пыль с лица. Руки ее, платье — все покрывала эта яркая пыль.

Осенью тут сияли острые звезды георгинов. Лиловые и белые астры росли большими кустами. Грушевые и вишневые деревья, тронутые первым морозом, цвели ярче, чем весной. Огонь, огонь всех цветов и оттенков плясал на деревьях, на кустах и на земле. Дубовые твердые коричневые листья плавно опускались на желтые теплые листья кленов. Пестрые ожоги вспыхивали на ветках.

Мака пришла на свою любимую дорожку. Клены, дрожа, роняли последние лоскутки своего платья. Золотые сугробы намело на края дорожки. Мака наступала на листья, и они тихонько шуршали под ее ногой. Куст боярышника вспыхнул под желтой березой. Под кустом, около маленького желтого холма, сидел Витя. На холме лежали розовые астры.