Исай Мильчик - Степкино детство

А Митряй, вдавив ноги в пол и ссутулив широкие, костлявые плечи, все вертел и вертел колесо, все качался и качался… Как машина. И Степке уже не было жаль Митряя. Ему уже казалось, что вертельщик нарочно поставил его с краю, что с краю вертеть тяжелее, а там, где Митряй, вертеть легче. И все уже томило Степку. Маленькие ладони соскальзывали с толстого патрубка, ноги подгибались. Степка хотел на минутку выпрямить спину, передохнуть. Но тут острая боль прошла по всему его телу, будто его разломили надвое. Черный барак со всеми своими верстаками, станками задрожал, закачался. А под ногами вертелось второе колесо. В глазах замелькали спицы — красные, черные, синие..

Степку замутило. Шатнуло. Вот-вот свалится.

Митряй поднял голову, глянул на Степку и выдохнул из себя: «Брось». Потом напружил жилистые руки и на одно короткое мгновение удержал ход колеса.

Степка разжал онемевшие ладони, хотел сесть на чурку, на которой сидел Митряй, но его качнуло в сторону, и он плюхнулся мимо, прямо на пол.

Токарь оглянулся на Степку и покачал головой.

— Посиди, — сказал он, — это пройдет. Все так спервоначалу кувыркаются.

А Степка сидел на полу, громко выдыхал воздух и отдирал от тела прилипшую рубаху.

«Убьет меня колесо… Убьет…» — бормотал он.

И вдруг вспомнил стеклянную конторку. Губы у него дернулись.

— У нас, сударик, не рассиживаются во время работы. Встать! Марш к колесу!

Степка вскочил с пола. Оболдуй это. Сзади стоит. Руку поднял. Сейчас оплеуху даст.

— Не бей! — крикнул Степка.

И кинулся к колесу. Значит, все видит из своей стеклянной конторки Оболдуй. Хоть сердце разорвись, хоть умри, а верти и верти проклятое колесо. И он вертел и вертел, глотая слезы и ничего не различая перед собой. Как привязанный, мотался у колеса взад-вперед, вниз-вверх, туда-сюда… Хоть сердце разорвись, хоть умри…

Когда звонок прозвонил на обед, Степка ушел на задворки мастерской, в изъеденное ржавчиной поле. Он лежал и сухими глазами глядел в синюю высь. И его Горшечная слободка, и домашняя его жизнь, и дед, и мать — все казалось ему теперь далеким, потерянным навсегда, навеки…

А вечером, дома, ни с дедом, ни с матерью не хотелось говорить. Не радовала праздничная скатерть, лежавшая ради него на столе, ни сахар, горкой насыпанный в сахарнице. Он незаметно вышел из горницы и забился в пустой сарай. В глазах у него мелькали спицы колеса, ломило руки, болела поясница, будто перебитая палками. Он лежал, закрыв лицо руками, и ни о чем не думал и не понимал, что с ним случилось…

Сквозь дрему он почувствовал — кто-то гладит его по щеке.

Открыл глаза — мать.

Степка тюкнулся в ее плечо.

— Мам, скажи деду… Не хочу токарем… Лучше в бондаря… Без контракта.

День за днем, день за днем — и вот уже шесть недель прошло с того утра, как Степка впервые переступил порог облаевского заведения. Он уже знал свой гвоздь на столбе, где вешал каждое утро свой наряд — полушубок, перешитый из дедушкиного нагольного тулупа, и его же мохнатую меховую шапку.

То место, на которое впервые указал ему токарь — деревянный настил возле колеса, — стало таким привычным, будто это родной дом. Каждое утро — по окрику токаря: «Начинай!» — он хватался за ручку застоявшегося колеса и вместе с Митряем вертел его с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до шабаша.

Так каждый день — двенадцать длинных, тягучих часов.

Первые дни Степка еще надеялся: может, захворает токарь, может, сломается что-нибудь на станке. И тогда не нужно будет вертеть, можно будет лечь в ящик с тряпьем для обтирки станков и лежать там, расправить спину, вытянуть руки-ноги и, зарыв голову в тряпье, не слышать грохота и шума мастерской.

Но токарь не хворал, станок не портился, и Степка мотался и мотался на ручке колеса. Он посерел, похудел, на лице проступили скулы. А ладони раздались, огрубели. С непривычки вначале на них вздулись пузыри. Но потом натертые места затвердели, и Степкины ладони покрылись настоящими рабочими мозолями. Так прошло шесть недель. Одинаковых, серых, как серые заборы на Облупе.

За эти шесть недель Степка всех узнал в мастерской. Только хозяина еще не видел. А слышать о нем — слышал. Каждый что-нибудь да говорил ему о хозяине.

— Погоди, наглядишься еще, — говорил Митряй, — увидишь, как нас тогда начнут понукать токаря. Куда тяжелей вертеть станет!

— Погоди, — говорил Готька, — он, как придет, сразу начнет лаяться. Мастера отлает так, мастеровых этак, а нас, мальчишек, и так и этак.

А по утрам, если Степка прибегал, опоздав на минуту к колесу, из конторки высовывался Оболдуй и хлопал Степку широкой ладонью по затылку.

— Погоди! Приедет Макарий Якимыч — он те не так взгреет! — кричал он Степке вслед.

И вот пришел этот денек, довелось Степке и хозяина увидеть.

Однажды утром, переламывая негнущуюся спину, Степка, как всегда, вертел колесо. И вдруг почувствовал, что вертеть стало легче, колесо пошло быстрее, а Митряй — хоть токарь и не понукал его — сильней налег на ручку. Да и сам токарь, до того спокойно покуривавший у самохода, поспешно загасил окурок и стал без надобности перекладывать на станке резцы.

Степка поднял голову и оглянулся. Всех будто подменили, будто живой водой спрыснули. У соседнего станка токарь, который прежде и голоса-то никогда не подавал, теперь громко понукал своего вертельщика; «Давай, давай!» И все токари на всех станках, точно сговорившись, оборачивались к своим вертельщикам и покрикивали на них: «Давай веселей! Шибче, шибче!»

Колеса вертелись быстрее. Станки жужжали громче. Молотки стучали сильнее.

— Хозяин! — шепнул Митряй.

К станкам шел громадно-высокий человек, с лицом цвета темной меди. Крученый галстук-шнурок его вышитой рубашки впился в короткую шею, будто душил ее. Во всю ширину его груди, от одного жилетного кармана до другого, растянулась золотая цепочка, и при каждом его шаге на цепочке вздрагивали золотые висюльки.

— Вот здоров! — одними губами выговорил Митряй. — Этакого и смерть не возьмет.

Хозяин шел властным шагом, твердо вбивая ноги в пол. И каждый, не оглядываясь, спиной, затылком, пригнутыми плечами, чувствовал: по своей, по собственной, ему принадлежащей земле идет! Рабочие низко кланялись хозяину. А он, раздувая ноздри, оглядывал каждого цепким взглядом и, признав, коротко кивал головой.

Оболдуй, увидев хозяина, выскочил из своей стеклянной конторки, в левой руке картуз на отлете, правую сует хозяину.

Но хозяин и не взглянул на протянутую руку. Оболдуй забежал вперед — хозяин не глядит. Сунулся с правого бока, с левого бока — все не замечает. Оболдуй спрятал руку в карман и поплелся сзади.

Степка с Митряем перемигнулись: «Видать, сердится хозяин на Оболдуйку».

Хозяин остановился возле первого станка и молча смотрел, как резец крошит чугунную стружку. Постоял, посопел носом и, коротко бросив токарю: «Давай! Давай!» — пошел ко второму станку.

Токарь на втором станке старательно пыхтел, надувал щеки. Хозяин глянул на него из-под козырька и ухмыльнулся.

— Экое ты бревно стоеросовое, Матвейка! Или я не понимаю, что ты зря пыхтишь, старание показываешь!

— Матвейка Шамохин — он такой, — ввернул из-за хозяйской спины Оболдуй. — Он и мне старанье показывает — пыхтит и пыхтит. А чуть не догляди — станок на холостой ход переведет и посвистывает.

Но хозяин опять, не взглянув на мастера, отошел к среднему станку.

И тут совсем близко увидел Степка хозяина. Сапоги новые, со скрипом. Высок, здоров, словно из камня вытесанный.

— Как живешь, Сурьмин? — кивнул хозяин токарю.

И токарь Сурьмин, первый токарь в мастерской, ворчливый, неласковый, торопливо снял кепку и стоял перед хозяином как зашибленный.

— Ничего, Макарий Якимыч, слава богу, Макарий Якимыч.

— Как работенка подвигается?

— Ничего, Макарий Якимыч, слава богу.

— А кто у тебя вертит? — хозяин глянул на колесо. — Митряй все? А парнишка кто?

Оболдуй опять подался к хозяину:

— Это я без вас, Макарий Якимыч, осмелился. Старик один просил…

Хозяин недовольно дернул головой.

— Свое место забываешь. Ты знаешь, кто ты такой есть? Ты есть мой сторожевой пес. А ты как меня встретил? Барином из конторки вылез? Забыл, как хозяина встречать положено?

— У ворот, у ворот-с, Макарий Якимыч. Оплошал я, Макарий Якимыч…

— Ладно, на, — сунул наконец хозяин толстые пальцы мастеру. И уже совсем другим голосом сказал: — С богомолья я, прощать мне полагается каждого. И тебя надо простить. Ты вот что, Иван Саввич, собери-ка народ после шабашу. Обещание я дал угоднику. Впрочем, я сам. Ну-ко, малый, подь-ка сюда. — Хозяин согнул палец крючком и поманил Степку.

Степка подошел. Он стал возле хозяина. И весь, со всеми своими вихрами, оказался вровень с его цепочкой. И все висюльки на цепочке он теперь увидел. Это были слоники, медвежата, собачки и какие-то еще невиданные зверюшки.