Аделаида Котовщикова - Федька Богдан

— Чего этот приперся? Чего он здесь забыл? Вырядилась-то зачем?

Он ревел и ругал мать всякими худыми словами. Сильными руками Анфиса сгребла сына в охапку, дала ему несколько увесистых звонких шлепков, тряхнула хорошенько и снова отправилась в горницу. На этот раз она принесла рубаху и штаны. Полоща Федьку в бадейке, мать ругала его на чем свет стоит. И он не отставал. Кричали в два голоса. Потом оба замолкли, обнялись, прижались друг к другу. Так уж бывало десятки раз — по разным поводам.

— Галчонок ты мой! — шептала мать, расчесывая гребнем Федькины свалявшиеся кудри.

— Плюнешь, мам, на плотника, а? — говорил Федька, разнежившись.

— А чего мне плотник? Нужен он мне! — усмехалась мать. И вдруг добавила мечтательно: — Алексей Кузьмич его звать.

Федька взглянул на нее подозрительно. Но тут же ласковое прикосновение материнской руки потушило готовые вспыхнуть гнев и возмущение.

С книжкой дело уладилось неожиданным для Федьки и самым превосходным образом. Слух о том, что Федька утопил учебник в разлившемся ручье и чуть не утонул сам, распространился по деревне. А через неделю к Титовым зашла агроном тетя Оля и подала Федьке новенькую «Книгу для чтения» и письмо.

— Вот! Бабушка Сергунькина тебе прислала.

Почерк у Анны Ивановны был мелковатый, и не так уж хорошо Федька читал не по-печатному, поэтому несколько раз прочла ему письмо вслух Клава.

«Дорогой Федя, — писала Анна Ивановна. — Дочка мне написала о том, какая с тобой случилась беда. Посылаю тебе книжку; не теряй ее, а главное, не топи. Учись, милый, хорошенько. Летом увидимся. Сейчас Сергунька здесь со мной, а летом мы вместе приедем. Когда гуляем, мы с Сергунькой тебя вспоминаем. А ты-то нас помнишь? Напиши мне письмо о том, как ты поживаешь. Передай привет своей маме и сестре. Желаю тебе всего хорошего. Бабушка Анна Ивановна».

В первый раз в жизни Федька самолично получил письмо. Он очень радовался и гордился, фасонил перед ребятами новой книжкой, которая из самого Ленинграда ехала заказной бандеролью.

С книгой дело обстояло вполне благополучно, но зато с плотником оно приняло неслыханно скверный оборот.

Весна наступила как-то сразу, бурная, погожая. Щедрое солнце обсушило землю, помогло деревьям и кустам покрыться ярко-зеленой мелкой листвой, выгнало наружу траву и подснежники.

В отличном настроении Федька размашисто шагал по самой середине деревенской улицы и горланил песню:

Особенно вкусно ойкал и при этом чуть подгибал коленки.

Избы за три от своего дома Федька увидел третьеклассницу Любку. Она перевесилась через плетень и кричала, уцепившись за колья:

— Богдан, а Богдан! А что я зна-аю-у! Ой, что я зна-а-ю-у.

Если б не обозвала его Любка так, может быть, он и поинтересовался бы, что она ему хочет сказать. Но раз «Богдан» — нет. Не замедляя шагу, Федька громче завел:

Войдя в свою избу, он на тот же мотив пропел:

Это было очень здорово! И чувствовал Федька себя прекрасно: оттого, что погода отличная, и учительница его похвалила, и от своего горластого пения — от всего вместе.

Клава что-то шила, сидя у окна. Она сейчас же поднялась, загремела у печки чугунками, не поворачиваясь, сказала сдавленно:

— Сейчас подам. Сварили тут… Еще утром.

Федьку немного удивила Клавкина покорность, готовность ему услужить. И не сказала ока, как обычно: «Сам возьми, не грудной» — или что-нибудь в этом роде. Ну что ж, тем лучше. Федька важно, по-хозяйски, уселся за стол.

— А мамка где? В правлении убирается?

Клава не ответила, только странно засопела, возясь у печки. Федька обернулся. Спина сестры, обтянутая пестрым ситцевым платьем, вздрагивала.

— Плачешь? — поразился он. — Обожглась? Чего обожгла? Руку? Заживет! — утешил он снисходительно.

— Дурак, — беззлобно промолвила Клава, вздохнула и поставила на стол перед Федькой тарелку с дымящейся кашей. Клавка не пожалела сала, и пшенная каша была очень вкусная.

— Чего не ешь? — спросил Федька с набитым ртом. — Обедали уже с мамкой?

— Не хочу, — шепотом отозвалась Клава. Опять она стояла к нему спиной, глядя в окно.

Была она рослая — в мать, статная, косу закалывала на голове коронкой. Десятилетку Клава закончила еще в прошлом году, теперь работала в колхозе, но все твердила, что поедет куда-нибудь в город учиться. Денег только не было на дорогу.

Что-то в Клавиной позе почудилось Федьке неладное.

— Чего с тобой? Сердишься? — полюбопытствовал он. — А меня учительница здорово сегодня хвалила. Мы по картинке рассказ придумывали.

Наевшись, Федька вылез из-за стола.

— Побегу маму поищу!

— Не ходи! — Клава стремительно повернулась, и Федька увидел, что глаза у нее заплаканные. — Не ходи! — повторила она. — Не найдешь…

— Ого, не найду! — насмешливо сказал Федька. — Да я все равно сыщу — от меня не спрячешься.

— Сядь, тебе говорю! — прикрикнула Клава. И добавила тихо: — Мама уехала.

— Куда? — он и рот разинул. — В город, что ль, зачем послали?

— Никто ее не посылал. В город… Только неизвестно в какой. Она потом напишет…

Ничего Федька не понимал. На его недоуменные вопросы Клава отвечала уклончиво, потом вообще отвернулась и принялась сосредоточенно шить.

Он все понял, выйдя на улицу. У крыльца его поджидали ребята, с Любкой во главе. Они-то и объяснили ему, что утром мать его уехала вместе с плотником. Они об этом узнали сразу, как вернулись из школы. А он, по обыкновению, после школы гонял где-то по оврагам, вот и не знает до сих пор.

Корреспонденту районной газеты Федька рассказал, что мать его уехала на Дальний Восток. Завербовалась. Очень много людей куда-нибудь вербуются, вот и мать завербовалась. Когда она там обживется, заработает кучу денег, то выпишет к себе их с Клавой.

Корреспондент, молодой парень в болотных сапогах, покуривал, сидя на пеньке. Рядом с ним лежал на земле велосипед. Газетчик ездил по колхозам, в лесочке присел отдохнуть, и тут на него напоролся Федька. Сперва Федька порасспросил встречного, как и что, кто он, откуда и зачем, а потом принялся сам рассказывать.

— На новостройку какую-нибудь твоя мать поехала? — спросил корреспондент.

— Ага! Конешное дело, на новостройку.

— И много народу отсюда завербовалось? Как же мы не слыхали ничего? — Попыхивая папиросой, корреспондент достал из кармана блокнот.

— Забыл я, сколько народу, — недовольно сказал Федька. — Это у вас что через плечо висит? Фотоаппарат? Вы хорошо на карточки снимаете? Жаль, что мамка уже уехала, а то бы вы ее щелкнули на карточку, верно?

— Почему же? Конечно, щелкнул бы. А как называется стройка, куда твоя мать поехала?

— Так уж точно я названия не помню, — солидно ответил Федька. — Только знаю, что стройка преогромная. Электростанции и дома будут. И сады заодно разобьют. Яблоков там вырастет, груш — сила! А рыба в тамошних реках знаете какая? С бревно!

Корреспондент пристально взглянул на Федьку, на его раскрасневшееся от возбуждения лицо.

— Как фамилия твоей матери, мальчик?

— Титовы наша фамилия. Там даже золото всюду находят, вот куда мать поехала!

— Титова? Не слыхал… — Корреспондент спрятал в карман блокнот. — Ну, будь здоров! — Он сел на велосипед и уехал.

А Федька еще посидел на пеньке, распаленный собственным рассказом. Почему бы матери в самом деле не поехать на Дальний Восток? Или на вершины Кавказских гор, на самые пики? Раз уж все равно уехала.

Хорошо было поговорить о матери. С чужим, пришлым человеком можно. А со своими деревенскими — нельзя. Стоило заговорить о матери, как все сейчас же начинали говорить о плотнике.

В школе ребята только поглядывали на Федьку и шептались: учительница строго-настрого запретила к нему приставать. Но после уроков на улице к Федьке сейчас же подступали, особенно девчонки:

— Мать твоя с плотником уехала, да?

— Что ж плотник с матерью тебя с собой не взяли?

С искаженным лицом он кидался на девчонок с кулаками. Но все время ругаться и драться было тошно, поэтому чаще он просто убегал, играл и скитался один. Домой приходил только учить уроки, есть и спать. Клава старательно кормила его, обстирывала, в избе прибрала, надраила добела пол, повесила чистые занавески. «Хозяйкой себя выставляет!» — злился Федька. Почему-то ему было обидно, что в избе чище, чем при матери. Изредка Клава заводила разговор: