Вера Желиховская - Над пучиной

Въ самомъ дѣлѣ, вышина была большая и какой нибудь аршинъ, не болѣе, отдѣлялъ ихъ отъ бездны и морской пучины. Подъ этимъ выступомъ берега, совсѣмъ не было нижней полосы земли: волны разбивались у его подножья.

Княжна, однако, отказалась взяться за руку Маши. Вотъ вздоръ!.. Отчего ей не пройти тамъ, гдѣ свободно и безопасно пройдетъ Маша? Гдѣ ежедневно ходятъ, за пищей и водой, дряхлые старики, которые тутъ живутъ?..

Имъ надо было спуститься немного вправо; а влѣво, на высокомъ выступѣ берега, сидѣлъ какой-то господинъ, къ нимъ спиною и, казалось, былъ очень занятъ, рисуя или записывая что-то въ лежавшую на колѣнахъ его книгу.

– Ишь! Виды сымаетъ!.. фотографщикъ, должно быть, – шепнула Маша, указывая на него глазами.

– Ну какъ тебѣ не стыдно? – тихонько разсмѣявшись, замѣтила ей княжна. Развѣ ты не видала, какъ фотографіи снимаютъ?.. Онъ просто рисуетъ… Вотъ, срисосываетъ, что видитъ передъ собой.

– А!.. А я такъ полагала, что онъ срисуетъ, а послѣ того у себя и сыметъ.

– Ну, плохія были-бы такія фотографіи! Посмотри: у этого господина и краски. Видишь, какой большой ящикъ?.. Да какъ здѣсь круто!

– Это только немножко!.. Вотъ, сейчасъ и площадка… Тамъ хорошо будетъ посидѣть, отдохнуть Море тамъ все какъ на ладони!

– Большая же у тебя ладонь, Машенька, – снова засмѣялась барышня.

Онѣ спустились по нѣсколькимъ, убитымъ въ грунтѣ, ступенямъ и очутились на площадкѣ, выложенной по краю, надъ пропастью, неотесанымъ камнемъ, въ родѣ балкончика. Направо, внутрь скалы, шло углубленіе сводомъ и въ немъ пробитыя и прилаженныя прямо въ грунтѣ, грубыя маленькія двери и оконце въ комнату-пещерку.

При появленіи ихъ, старушка, сидѣвшая передъ входомъ въ коморку на завалинкѣ, привстала и привѣтливо имъ поклонилась.

– Здравствуй, бабушка!.. Вотъ барышня къ тебѣ въ гости пришла, – сказала Маша.

…Влѣво, на высокомъ выступѣ берега, сидѣлъ какой-то господинъ..

– Очень рада гостямъ, милости просимъ!.. Отдохнуть не угодно-ли? Я стульце вынесу.

– Благодарю васъ. Не трудитесь! – едва нашлась выговорить Вѣра.

Она была, вообще, мало знакома съ житьемъ– бытьемъ народа. Но это полувоздушное жилище въ земляной норѣ, на высотѣ двадцати саженей, въ виду лишь неба да безбрежнаго моря ее поразило!.. Она заглянула въ пещеру за дверью. Тамъ были прилажены двѣ койки, одна пустая, другая покрытая неказистой постелью; въ одномъ углу доска для кое-какой посуды, въ другомъ – потемнѣвшая икона съ теплившейся передъ ней лампадкой. Меблировка завершалась деревяннымъ сундучкомъ и крохотной желѣзной печкой. Натуральныя стѣны были кое-гдѣ покрыты картинками изъ старыхъ иллюстрацій и модныхъ журналовъ. Все было чисто, даже ситцевая подушка и теплое одѣяло, сшитое изъ кусочковъ ситца, прикрывавшее сѣнникъ да старенькій полушубокъ, служившіе постелью. Въ натуральныхъ же сѣняхъ, подъ сводомъ, стояла кадушка съ водой, таганокъ, ведро, метла, да кучка углей, прикрытая разбитымъ ящикомъ.

Старуха вынесла грубо сбитую скамейку, смахнула съ нея пыль фартукомъ и еще разъ попросила барышню присѣсть, отдохнуть.

Маша, между тѣмъ, прислонилась къ стѣнѣ и спросила:

– А что-жь это, бабушка, ты нынѣ одна?.. Гдѣ же старикъ-то твой?

– А нынѣшней зимою скончался, царство ему небесное!.. Какъ разъ это о Николинъ день прихворнулъ что-то съ вечера, а къ утру и Богу душу отдалъ.

– Ишь ты!.. И никого тутъ у васъ не было при этомъ? Одна ты?.. Никто ему помощи не далъ?

– И-и!.. Какая у насъ помощь, дѣвушка? Богъ съ тобою!.. Не пришло бы ему поры – и самъ бы еще отошелъ; а какъ часъ насталъ и послалъ Богъ по душу, – ну и скончался!.. Да тихо такъ, Господь съ нимъ! Я и не слыхала, какъ отошелъ… Уморилась я съ нимъ съ вечера; вьюга была, снѣгъ. Я печку-то растопила, – спасибо, добрые люди подарили намъ осенью печечку эту самую; а то, допрежде того, таганомъ мы съ нимъ въ холода пробавлялись, никакъ не возможно было согрѣться. А тутъ, я растопила ее жарко, да такъ-то сладко уснула, что чудо! На зарѣ просыпаюсь, слышу – смиренъ старикъ. Ну, думаю, полегчало знать: уснулъ!.. А какое уснулъ? Какъ разъяснѣло, я встала, да къ нему: а онъ-то ужъ холодный!.. Насилу одѣла я его, да расправила, на койкѣ… А то и въ гробъ не уложить-бы.

– Значитъ, спокойно старичекъ померъ?..

Тихо?..

– Должно быть тихо… А можетъ, что и сказывалъ передъ смертью, да ослабъ, кричать не въ моготу было, – я и не слыхала… Тутъ, вѣдь, крикомъ кричать надо, когда море разбушуется. Мы съ нимъ, отъ этого реву да плеску, совсѣмъ глухіе стали. А въ ту ночь такая вьюга была. Волны да вѣтеръ шумѣли ужасти какъ. А я, на бѣду, уснула крѣпко…

«И какъ это все просто, Боже мой! – размышляла княжна, прислушиваясь къ безхитростнымъ рѣчамъ старухи. Живутъ словно птицы, всю жизнь проводятъ въ какой-то норѣ; умираютъ – безпомощно и не ропщутъ!.. Не жалуются, – такъ и быть должно… Вотъ жизнь! Вотъ люди!.. А мы-то?.. Да запри насъ на три дня въ такое подземелье, такъ мы-бы пропали!»

– Ну и какъ же ты справилась, бабушка, какъ онъ померъ?.. По снѣгу-то, по морозу, чай трудно было?

– Что-жъ дѣлать?.. Сходила я къ батюшкѣ, прислалъ онъ гробъ, да двоихъ людей; сосѣди пришли тоже на помощь, къ вечеру и схоронили. А что снѣгъ, такъ мы ко всякой погодѣ привычны! Не даромъ двадцать лѣтъ прожили въ этой хаткѣ.

– Двадцать лѣтъ?!. – вскричала Вѣра.

– Такъ, милая барышня. Двадцать лѣтъ съ полугодомъ ровнехонько минуло, какъ мужъ ее своими руками выдолбилъ.

– Но зачѣмъ-же?.. Неужели вы были такъ бѣдны, что не могли жить хоть въ лачужкѣ, да съ людьми?

– А на что намъ людей?.. Богъ съ ними!.. Отъ нихъ мало добра, а больше горя мы видывали. Прежде мы, какъ въ Одессу пришли, на Молдаванкѣ много времени жили, а послѣ сюда перебрались… Оно и по бѣдности нашей, и по работѣ, по мужниной, здѣсь намъ было жить сподручнѣй. Старикъ мой былъ каменоломъ промысломъ. Вотъ онъ отсюдова камень вырубалъ, да свозилъ на продажу, и вырубилъ себѣ эту пещерку… Намъ тутъ хорошо жилось, пока въ силахъ онъ былъ. А вотъ, какъ оставить работу пришлось, да жить чуть что не однимъ подаяніемъ, – тутъ тяжеленько стало!.. Да и то свыклись! И свыклись, и добрые господа насъ не оставляютъ… Особливо дачники здѣшніе, дай имъ Господи здоровья!

Вѣра Аркадьевна нащупала въ карманѣ портмоне; но, съ непрывычки, ей совѣстно было ни съ того, ни съ сего, вынуть и дать ей денегъ.

«Уходя положу на лавку, она и возьметъ ихъ», – рѣшила она.

Пока барышня засматривалась на море, удивительно быстро мѣнявшее цвѣта и освѣщеніе, горничная продолжала свои распросы и «бабушка» словоохотливо разсказывала ей всю однообразную свою жизнь.

Не по своей, а по господской и родительской волѣ шла она замужъ шестнадцатилѣтней дѣвкой за человѣка лѣтъ подъ сорокъ. Потомъ стерпѣлась и сжилась съ нимъ до того ладно, что какъ погорѣли они и крѣпко обѣднѣли, она свово старика не разлюбила, а пошла вслѣдъ за нимъ, на заработки. Пришли они въ Одессу; строилась она тогда, рабочіе были нужны, хорошо оплачивались, а жизнь, въ тѣ поры, очень дешевая была. Послѣ – куда! Вдесятеро все дороже стало; а что ужъ нынѣ дѣлается, – люди сказываютъ, сама она ужъ много лѣтъ въ городу не бывала, – такъ и не приведи Богъ!.. Совсѣмъ бѣдному человѣку житья нѣтъ. И воровство, говорятъ, озорничество завелось – бѣда какое!..

– Вотъ то-то же! И не страшно тебѣ здѣсь жить– то одной, бабушка?

– Ни чуточки!.. Чего же бояться? Взять у меня нечего; человѣкъ я убогій, старый; ото всѣхъ въ сторонкѣ живу: зла никто на меня не можетъ имѣть…

Кому и за что меня обижать?.. Да ко мнѣ мало кто и ходъ знаетъ. Вотъ лѣтомъ еще меня частенько господа навѣщаютъ; а что зимой, – я другой разъ по мѣсяцу людей не вижу. Развѣ что рыбаковъ. Заходятъ ину пору, такъ они же меня рыбкой надѣлятъ; а то и хлѣбца, крупъ какихъ, чего попрошу, они мнѣ отъ сына, изъ городу, доставляютъ…

– А у тебя и сынъ есть? Зачѣмъ же ты съ нимъ не живешь?

– А зачѣмъ я буду у него заработки отымать? Онъ тоже, поди, не въ богатствѣ живетъ, да и свою семью имѣетъ. А мнѣ и здѣсь, благодареніе Богу, живется не по грѣхамъ… О-хо-хо!..

Она сокрушенно и продолжительно вздохнула.

Нѣту!.. Меня здѣсь никто не обидитъ и сама я къ своей хатѣ, да къ морю привыкла. Я бы, кажется, теперь не смогла бы въ домѣ, взаперти, промежду стѣнокъ жить… То ли дѣло здѣсь! Солнце раннимъ утречкомъ тебя будитъ; мѣсяцъ вотъ, всю ночку свѣтитъ, вотъ какъ теперь… Ишь, благодать какая!.. Нѣту! Здѣсь мнѣ хорошо. Здѣсь состарилась, – здѣсь и умру!

Вѣра Аркадьевна давно любовалась чудной картиной, на которую указывала старуха. Изъ углубленія скалы, гдѣ онѣ сидѣли, открытое море и часть небеснаго свода являлись, по истинѣ, какъ въ рамѣ картина. Черная туча, въ которую солнце только что сѣло, уже выплыла на полъ-неба, но имъ ея не было видно; однако тихое, только что сине-зеленое море, изъ– за нея уже потемнѣло. Все-же тишина была полная, когда изъ-за морской глади показался яркій краешекъ луны, огненно-красный. Востокъ вспыхнулъ, какъ въ пожарѣ, и вся водная пелена перерѣзалась багровымъ столпомъ… Но, по мѣрѣ того, какъ она всплывала, полная, кровавая и, всплывая, сама блѣднѣла, – потухало и ея зарево. Небо и вода переходили изъ багрянца въ алый цвѣтъ, потомъ въ свѣтло-оранжевый и, наконецъ, въ золотисто-туманный, изъ котораго разсыпались снопы брилліантовыхъ искръ и лучезарнымъ путемъ разстилались до самаго берега.