Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

— Ты не знаешь, я не люблю, когда меня называют железобетонной.

— И когда говорят, что на тебя можно положиться, как на каменную гору?

Вот оно в чем дело! Что-то все-таки изменилось в их отношениях после той несчастной контрольной. Раньше ему не пришло бы в голову подпустить в свой вопрос иронии. Нина смотрит на него искоса, не смотрит — рассматривает, долго, внимательно, медленно. Красивое, твердое лицо. Складка между длинными выгоревшими бровями. Уголки рта чуть подняты, и от этого кажется: у него уже снова в запасе улыбка, взамен той, которая была только что… А глаза очень легко становятся такими, как перед дракой. Даже если он просто вспоминает неприятное.

Когда они подходят к Нининому дому, Виктор говорит:

— Знаешь, черт с ним. Потащим его к обрыву, этот фиксаж. Ты не возражаешь?

— Почему?

— Вон Ленька под грибком возится. Он же тебя определенно призовет к решению мировых проблем. Или хотя бы Аннушкиных задач.

— Ну хорошо. Если он не видит еще.

Но Шагалов их видит. И видит их Алексей Михайлович, сосед Шагаловых и Нины. Вот он поднимает глаза от книги, которую читал, неторопливо кладет очки в карман просторного пиджака и спрашивает:

— Если я не ошибаюсь, Нина опять пошла с Виктором в кино?

Можно и вовсе не отвечать: в этот момент Шагалов как раз перекусывает проволоку. Но проволока тонка, а Ленька воспитанный мальчик, поэтому он выплевывает огрызок проволоки, мешавший ему говорить, и объясняет:

— По-моему, такой вечер ни один пижон не способен перевести на кино, тем более Нина.

И он смотрит в глаза Алексею Михайловичу очень прямо. Мол, если вам так уж хочется и дальше задавать вопросы, пожалуйста. Только не надо из-за деликатности уходить в сторону. Даже в сторону мню. Алексей Михайлович, очевидно, правильно понимает взгляд Леонида, потому что сразу же говорит:

— Уведет ее Виктор с нашего двора.

— Уведет, — подтверждает и Шагалов и опять перекусывает что-то своими белыми крепкими зубами. — Чего не увести: метр восемьдесят да и голова не дурней многих.

— Да, длинный парень, — кивает Алексей Михайлович и приглаживает седые короткие волосы.

— Высокий.

Как раз на этом слове Шагалову приходится ударить по проволоке молотком, распрямляя и сплющивая ее. И потом вообще, что за манера говорить вовсе не лестные вещи за спиной у человека. Но еще более некстати то, что Алексей Михайлович, кажется, склонен выражать ему, Леньке, свое сочувствие. Во всяком случае, глядя в том направлении, куда скрылась Нина с Виктором, Алексей Михайлович говорит:

— Ничего, и ты вырастешь.

— Когда? Мне уже восемнадцать стукнуло.

— Мужчины, случается, и в двадцать пять растут.

— Случается…

— Вот и ты…

Шагалов откладывает в сторону все: отвертку, плоскогубцы, спираль. Ну что ж, если так уж необходимо продолжить разговор, он возьмет инициативу в свои руки. Перегибаясь через стол и стараясь улыбаться как можно независимее, он говорит:

— А вы знаете, на кого сейчас похожи? Мы как раз проходили Горького «На дне». Там старичок есть один — Лука-утешитель. Всем ходит компрессы ставит: одному от водки, другому от любви, третьему от бедности…

Алексей Михайлович поднимает руки к лицу, проводит по нему, как будто ощупывая, и спрашивает:

— Я очень похож на старика?

Ленька смотрит, проверяя: морщинки вокруг глаз, которые одновременно кажутся и грустными и смешливыми, белесый от седины чубчик… Ленька говорит в сторону, небрежно:

— Я имею в виду не на старика — на утешителя.

— Какие утешения? Вырастешь. И отец у тебя крупный мужчина был. И мать не из маленьких.

— Отец вам по плечо был. А мать я каждый день вижу. Какая же она крупная?

— По плечо? Я и не заметил. Как же он тогда мог…

Ленька заранее знает, что последует дальше: как же тогда отец мог удрать из фашистского лагеря во время войны да еще вынести на себе товарища. Как же он, больной, с простреленной, незаживающей ногой, ходил в разведку в партизанском лесу. Как же…

Но Алексей Михайлович не перечисляет подробности, известные Леониду.

Он молчит некоторое время, а потом говорит так, будто вместо молчания состоялся все-таки длинный разговор и надо только подвести черту:

— Вот так-то, дорогой. Так что сантиметры тут ни при чем, если дело идет об измерении мужского роста.

Лицо у Алексея Михайловича становится грустным, и пальцами по столу он барабанит грустно. Совершенно ясно: хотел он Леньке напомнить об отце, да нечаянно копнул в своей памяти куда глубже, чем рассчитывал. И кто знает, что принесла ему его намять, но он сидит, будто прислушиваясь к ее шепоту. Пиджак сполз него с одного плеча, и под полосатой штапельной рубашкой выпукло выступает худая, но мощная ключица.

Так сидят они некоторое время. А сумерки все сгущаются, и вместе с тем в воздухе проступает зеленоватая легкая прозрачность. В домах открываются балконные двери, и матери пронзительно зовут ужинать своих Колек, Танечек, Аликов.

Алексей Михайлович спрашивает:

— Кому утюг штопаешь? Михайловне?

— Михайловне. Она меня супом кормит, когда мать в командировке. Колбасой и молоком я сам снабжаюсь, а супом — она.

— Вкусно суп варит?

— Быстро.

Так они сидят, роняя не очень важные слова, и каждый думает о своем. Алексей Михайлович, например, о том, что не все на свете складывается справедливо в этот весенний вечер. Звезды одна за другой ярко выплывают на светлое небо — это хорошо. Оглашенно орут лягушки, славя влажное тепло и запах мяты, — тоже хорошо. Где-то очень далеко поет скрипка. Не скрипка, разумеется, а всего-навсего репродуктор. Но расстояние, лягушки и звезды сделали свое дело: алюминиевый раструб на Комсомольской площади источает волшебство и магию. И все для этого паренька, для Ленчика Шагалова. Для того, чтоб он не чинил утюг, а тоже отправлялся к обрыву, целовался с девушкой и загадывал, что с ними обоями будет через десять лет.

Но Ленчик Шагалов давно перестал быть Ленчиком и совсем недоброжелательно отнесся к его попытке внести ясность в сложившуюся обстановку. Ленька Шагалов не помнит того времени, когда Алексей Михайлович брал его на руки и, посадив верхом на колено, задабривал разными вещами: сказкой, деревянной, ножом вырезанной лодкой, ломтем арбуза… Шагалов, конечно, знает, что были такие времена. Но он не может знать, как нужно было тогда Алексею Михайловичу его щуплое тельце с белесой косицей волос на тонкой шейке, с острыми лопатками, с быстро тукающим от страха или восхищения сердцем. Он не знает, что ладони Алексея Михайловича до сих пор хранят птичью хрупкость его пятилетних рук и ног. И уж, разумеется, Леонид никогда сам о себе не думает с тон нежностью, с какой и сейчас часто думает о нем Алексей Михайлович.

Неизвестно, как бы повел себя Шагалов, приоткройся ему вдруг истинная глубина отношений к нему Алексея Михайловича. Может быть, он передернул бы плечом недоуменно и подумал: «Мало по двору, что ли, бегает пацанов, чтоб вспоминать чьи-то лопатки и коленки! Лови любого и начинай угощать хоть конфетами, хоть рассказами о дальних странах или войне…»

Но истинная глубина отношений Алексея Михайловича к нему скрыта за неторопливостью мужского разговора, а разговор этот Леньке поддерживать, в общем, ни к чему, поэтому он говорит обрадованно:

— Вон и Анна Николаевна. С ней вам не будет скучно. А я пошел, здесь свет слабый, а у меня работа тонкая.

Анна Николаевна в самом деле садится на скамейку под грибком, выкладывает руки на стол и смотрит на Алексея Михайловича долгим взглядом. Брови ее при этом поднимаются наивно и вопросительно. Похоже, ей хочется о чем-то спросить Алексея Михайловича или рассказать ему о чем-то удивившем ее самое. А может быть, ей просто приятно сидеть молча, отдыхая.

Алексей Михайлович кивает в сторону, куда ушел Шагалов.

— Испугался, что мы в два голоса будем осуществлять над ним воспитательный момент, или как там это у вас называется…

— Действительно, — говорит Анна Николаевна, — так и называется: воспитательный момент. Провел «момент», а потом хоть поперек своих же собственных принципов поступай — ребенок этого не заметит. Обязан не заметить: ведь «момент» имел место!

Анна Николаевна говорит, глядя мимо Алексея Михайловича в темноту. Говорит как будто вообще. Приходят ей мысли в голову, вот она их и высказывает вслух. Но Алексей Михайлович не первый день знаком с преподавателем математики Первомайской средней школы номер два. Он хорошо знает, что бурчать не в характере этой женщины.

— Вы расстроены чем-то?

Спрашивает он бережно, но твердо, как спрашивают, когда не хотят, чтоб разговор вился вокруг да около: пусть идет по прямому пути, но Анна Николаевна вроде не замечает этого.