Незабываемая ночь - Верейская Елена Николаевна

— Бедняжка, сиротка, — прошептала няня и снова ушла, и снова щелкнул замок.

Спать я, конечно, не могла. Куда девался Володя? Что с ним? Неужели он, вернувшись, не зайдет ко мне? Няня не будет пускать его, но неужели он не настоит?

Звонка я не слышала — от детской до прихожей было далеко. Часы в столовой пробили час ночи, когда пришла няня и снова наклонилась надо мной. Я не выдержала.

— Няня, вернулся? Благополучно?

— Ты чего не спишь? — рассердилась няня. — Вернулся. Что такому сделается! А ты спи.

— Няня… а он не захотел зайти ко мне?

— Днем не захотел, а ночью и подавно. Небось уже второй сон видит. На что ты ему, непутевому? — проворчала няня. — Спи.

И она ушла к себе.

Нет, спать я не могла. Радость, что Володя вернулся целым и невредимым, сразу сменилась горькой обидой. «На что ты ему, непутевому? Небось уж второй сон видит»…

Спит! Как он может спать, когда мне так тяжело? Я зарылась головой в подушку и кусала губы, чтобы не заплакать.

Но мы обе ошибались — и няня, и я. Володя не спал. Вот передо мной лежит его дневник. Переписываю целиком запись, сделанную в ту ночь.

Ночь на 21 октября 1917 года.

Нет, все равно не уснуть… Второй час ночи. Лежал, лежал, не лежится. Вскочил, шагал по комнате. Сердце распирает от гнева, от радости, от нетерпения… от целой лавины впечатлений за один сегодняшний день!

Не будь мальчишкой, Володька! Запиши лучше хоть коротко, что было сегодня. Да, да, надо записывать. Теперь эта старая тетрадка не только мой личный дневник. Сама история заглянет в нее!

Итак, Володька, вместо того, чтобы мотаться по комнате, давай-ка сидеть и писать. Возьми себя в руки, — с сегодняшнего дня ты красногвардеец!

По порядку!

Я бы все равно приехал в Питер. Стало невтерпеж сидеть в Харькове, когда тут такие события. Телеграмма о болезни бабушки ускорила отъезд, может быть, на день или два. И вот я здесь.

Двое суток в битком набитом вагоне. Двое суток жгучих споров. Люди выходили на станциях, входили новые. А разговоры все те же! Солдаты, рабочие, крестьяне, старые, молодые. Многие с детьми. Казалось, вся Россия передвигается в этом вагоне, все ее слои. Нет, не все, — это был вагон третьего класса.

Споры вскипали взрывами, снова и снова. Война… голод… Керенский… вооруженное восстание… разруха… мир… Ленин… судьба России… Временное правительство… большевики… Весь путь, весь путь — никаких других тем!

Я слушал. Жадно слушал. Чем дышит этот сгусток всех слоев населения? В Харькове я общался главным образом со студенчеством.

Всего не запишешь. Ну, вот хоть для примера: сидит на полу, на тощем мешке, старичок-мужичок и начинает вслух сам с собой рассуждать:

— Ох-ох-ох, бурлит Рассея-матушка. Вся, с головы до пяток, бурлит. Кому что нужно, тот о том и тоскует, того и просит… Мужичку — землички. Рабочему — хлебушка чуток побольше. Солдатику — замирения да чтоб домой…

На него обрушивается весь вагон. Кудлатая голова свесилась с верхней полки:

— Да ты сам-то, святой, что ли, дедка? Или тебе хлебушка вволю хватает?

Солдат с другой полки:

— Врешь, дед! Ишь ты: «тот того и просит!» Хватит, напросились! Брать будем, а не просить, давно пора!..

— «Солдатику»? — кричит пожилая женщина в полушубке. — Али у тебя, старый, никого на фронте нет? А у меня мужа убили да два сына в окопах гниют, а дома малыши голодают! Врешь, не одним солдатам война поперек горла встала! А кому она нужна, будь она проклята?!

Испитой человек в рваной шапке трясет старика за плечо:

— Работу мне дай, вот у меня и хлеб будет! А коли черти-фабриканты фабрики позакрывали, вот хлеб-то и ау-у!.. В Питер еду работы искать…

— Найдешь ты в Питере работу, — хохочет кто-то, — там свои с голоду пухнут!

Старичок совсем уж скис, но он точно камень в воду кинул, — волны все расходятся, шумят, голоса все яростнее…

И вот человек средних лет — фетровая шляпа, бородка, очки — машет руками, старается всех перекричать:

— Граждане! Граждане! Успокойтесь! Дайте сказать!

— Говори, дядя, может, чем порадуешь, — это доносится из соседнего отделения чей-то насмешливый бас. Он перекрывает все голоса. Люди стихают.

— Граждане! Вы меня выслушайте!

«Ого, — думаю, — начинает, как оратор».

— Граждане! — (пауза, все ждут). — Конечно, время очень тяжелое. Война, из-за нее разруха по всей стране, голод… Трудно, что и говорить. Но ведь уже не долго осталось ждать! Немного терпения, граждане! Скоро войне конец. Наша доблестная армия двинута в наступление! Доведем войну до победного конца, а потом…

И пошел, и пошел! Поет соловьем, а смысл такой: сидите смирненько и ждите, когда вам добрые дяди — Временное правительство — и землицы и хлебушка вволю дадут, да и свободу подарят…

Я еле сдерживался, но посмотрел на лица. Слушают хмуро, молчат, а лица не предвещают ничего хорошего. Решил молчать, жду. И вдруг тот же насмешливый бас из-за перегородки:

— Улита едет, когда-то будет…

И словно подал сигнал! Новый взрыв возмущенных криков. Все зараз:

— «Ждать, ждать»!.. Сам жди, коли у тебя карман толстый!.. Хватит, натерпелись!.. Ха, наступление! Нашел дураков не знамо за что на верную смерть лезть!.. Сам иди, «доблестный»!.. Да чего его слушать, братцы, гони его в шею!..

Через минуту оратора как ветром сдуло, удрал в другой вагон. Но буря, вызванная им, еще не скоро стихает.

И так всю дорогу — непрерывный митинг. Да, народ дошел до точки, прав дедка: бурлит Россия с головы до пяток…

Домой я приехал утром. Открыла мне няня, бросилась на шею, расплакалась. А у двери в гостиную стоит Ирина. Смотрит, как на чужого.

— Сестренка, — говорю, — здравствуй!

Молча протянула мне руки. И я почему-то не решился поцеловать ее. Как она изменилась за эти два года! Выросла, повзрослела и до чего стала похожа на маму!

Спросил, — как бабушка? Лежит без памяти, паралич. Няня все плачет; Ирина внимательно рассматривает меня. Пошли втроем в комнату бабушки через всю огромную квартиру. А вот тут ничего не изменилось. Та же холодная чопорная роскошь, ковры, зеркала. И запах тот же, особенный какой-то. И тишина-тишина. От этого от всего я и удрал отсюда два года тому назад.

У бабушки дежурит сестра милосердия. Встала, когда мы вошли, сказала шепотом:

— Генеральша без сознания…

Очень жалкий вид у бабушки, как-то усохла она за эти годы. Одеяло на груди колышется, иначе бы подумал: не живая.

Потом завтракали в столовой. И тут все по-старому, та же бездушная роскошь. Ирина все приглядывается ко мне, отвечает односложно. А у меня какое-то чувство неловкости перед ней. Или вины? Надо скорей разбить этот лед!

Я сразу пошел разыскивать Андрея, к великому возмущению няни. Шел и очень волновался, — мы не виделись больше двух лет. Да и жив ли он? Давно не получал я от него вестей с фронта, не знал, куда ему писать. А недавно случайно узнал, что его родители после Февральской революции вернулись из ссылки в Петроград. Справился в адресном столе и помчался на Выборгскую сторону.

Открыла мне девочка лет десяти. Я спросил, здесь ли живет Андрей Воронцов, а у самого сердце екнуло, — что услышу сейчас?

— Здесь, — говорит девочка, — только наших никого дома нет.

У меня отлегло от сердца. Жив! Я спросил, — а она кто такая?

— Сестра Андрея.

Ну, конечно же, это Соня! Она только что родилась, когда я уезжал из Сибири. Я сказал ей, что я друг Андрея с детства, и назвал себя.

— Володя Тарабанов?! — обрадовалась она. — Андрейка вас часто вспоминает. А он недавно ушел в «Тихую долину».

— В какую такую «Тихую долину»? — удивился я.

— А тут близко. Напротив за углом. — Соня посмотрела на меня и важно сказала: — Там штаб Красной Гвардии нашего района.

— Андрей в Красной Гвардии?!