Школа ненависти - Алексей Константинович Крутецкий

— Спи! Чу, Исаак Хромой свистит!

* * *

Такой в те далекие годы была Московская застава, где жили мы с Колькой, неразлучные, настоящие друзья. Волосы у Кольки похожи на мочало, а маленькие серые глаза как будто говорят: «Только попробуй, тронь!» Он морщит рыжеватое веснушчатое лицо и босой загорелой ногой чешет другую. Уши у Кольки, надорванные у мочек, давно зажили, но каждый, увидевший их, подумает: «Ишь как тебе уши-то оборвали, наверное, поделом».

Я в общем тоже похож на Кольку, но почернее его, и нос у меня подлиннее.

Мы оба без шапок и босиком сидим во дворе, у забора, на теплой земле, и думаем, как нам быть.

По эту сторону забора, у мусорной ямы, валялось ржавое железо, разный хлам. У дровяных сарайчиков, на утоптанной глинистой площадке висело на веревках пестрое рваное белье. По ту сторону забора — все зелено. Ягоды смородины на кустах еще не созрели, но уже поблескивают в листве, на яблонях, точно грецкие орехи, прячутся маленькие плоды, а туго налитые груши уже тяжеловато покачиваются на ветках. Это сад хозяина литейного завода Озолинга. Он обнесен высоким плотным забором, а со стороны нашего двора еще и двумя рядами колючей проволоки.

От нас со двора влезть на забор и перебраться через проволоку в сад просто, но выбраться из сада гораздо труднее. Долго мы думали и наконец принялись делать лестницу из веревок.

Часа через два лесенка из прочных веревок была готова. Забравшись на забор, мы привязали конец лесенки к проволоке, и Колька спустился в сад. Сначала он стал торопливо хватать ягодки смородины и вместе с листьями совать их за пазуху, потом немного успокоился и полез на дерево за грушами.

Я висел на заборе, держась за проволоку, и сердце у меня от волнения стучало отрывисто, сильно.

Вдруг за деревьями я увидел человека.

— Колька! — крикнул я, но было уже поздно…

По тропинке, посыпанной желтым песком, к нему подбежал управляющий Озолинга, высокий, толстый человек без пиджака, в белой рубашке с твердыми накрахмаленными манжетами. Колька спрыгнул с дерева и был тут же схвачен огромной ручищей. Управляющий держал Кольку за шею, и, глядя то на веревочную лесенку, то на меня, висящего на заборе, видимо, размышлял, что делать.

Ужас охватил меня: «Задавит он Кольку!» — подумал я и закричал:

— Если тронешь, все деревья вырублю… Топором… ночью! Всё!!

Управляющий, не отпуская Кольку, глядел на меня пристально, не шевелясь.

Тогда, почувствовав надежду, я стал креститься и кричать:

— Вот тебе крест — всё топором! Вот увидишь! Провалиться мне на этом месте!

Управляющий разжал руку, и Колька в один миг поднялся по веревочной лесенке на забор.

Спустившись во двор, мы припали к щелочке. Управляющий долго стоял, наклонив голову и размышляя о чем-то, а потом тихонько пошел по тропинке обратно.

Довольные неожиданно счастливым концом, мы с Колькой тут же уселись у забора на горячую землю и принялись грызть крепкие кислые груши. Зеленые ягодки смородины похрустывали на зубах.

— Небось испугался! — кивнул я в сторону сада. — Все они трусы, обжоры толстобрюхие!

— Кровопийцы… — хмуро согласился Колька, и в этот момент почему-то показался мне похожим на маленькую бескрылую птицу. Я положил ему руку на плечо и сказал:

— Ничего, Коля! Мы с тобой никогда не расстанемся? Да?

Колька молча кивнул и протянул мне большую зеленую грушу.

* * *

Мать Кольки работала на обойной фабрике Рикса, и домой приходила то голубая, то синяя или розовая, — такая, какого цвета в этот день вырабатывались обои.

Моя мать называлась квартирной хозяйкой. Она снимала у домовладельца квартиру, а углы в комнатах сдавала одиноким жильцам. Им она стирала белье и готовила пищу.

Квартира у нас была во втором этаже трехэтажного флигеля на заднем дворе. Состояла она из кухни, коридора, маленькой комнатки в одно окно и большой комнаты в два окна.

В маленькой комнатушке жили мы с мамой. Большая же, главная комната, с четырьмя железными кроватями по углам, сдавалась и приносила нам основной доход.

Кроме того, на кухне, в углу, за ситцевой занавеской, жил добродушный старичок, с большими серыми смеющимися глазами — Иван Петрович. Он нигде не работал и, сидя у подоконника, читал газеты.

Каждый день, в дождик и снег, Иван Петрович уходил, как он говорил, «на прогулку», и всегда в разное время, иногда гулял и до ночи. Чтобы не было мусора в кухне, он свои письма, а иногда и газеты, сам сжигал в плите. Зажжет бумажку и держит, пока она не станет черной и не улетит в трубу.

В темном коридоре, на деревянном топчане, спал еще один жилец — тряпичник Уткин. Только мы и знали его фамилию, а все остальные жители заставы называли его просто Копейка.

Утром, закурив огромную трубку, набитую махоркой, Уткин брал железный длинный крючок, пустой мешок и шел бродить по дворам:

— Костей-тряпок! Бутыл-банок!.. — кричал он хриплым голосом, но почти все эти кости и тряпки Уткин сам доставал крючком из мусорных ям. А если ему кто-нибудь и предлагал купить изношенные галоши или сапоги, он, небрежно окинув взглядом товар, произносил: «Копейка!» — и шел дальше.

Все продукты и товары мы брали в мелочной лавке, в долг. Там было все: хлеб, чай, сахар, керосин, мыло, гвозди… А в углу перед иконой всегда горела лампадка.

Хозяин лавки Ляпков, румяный, веселый, гладил меня по голове, а иногда и угощал конфеткой. Взятые нами продукты он записывал в книжку. Мама кормила жильцов и в получку рассчитывалась с ним.

Кое-как мама сводила концы с концами.

Но однажды, накануне получки, ночью пришли к нам какие-то трое в штатском, а у дверей квартиры поставили городового. Во всех комнатах и даже в коридоре они перетрясли все тряпки и ничего не нашли, но всех четверых жильцов, проживавших в большой комнате, увели, и жильцы не вернулись. Комната опустела.

Дела наши пошли плохо, и мы совсем обнищали.

В ту пору на улицах и переулках заставы стали прокладывать канализацию. Начались большие земляные работы, и главную нашу комнату сняли пять землекопов.

Мать повеселела, и я слышал, как она хвастала соседям: «Тихие — не здешние заводские, а откуда-то издалека. Эти надежные…»

Землекопы, все рослые, похожие друг на друга, с работы приходили усталые, но веселые. Грязные сапоги и блузы