Сергей Иванов - Бывший Булка и его дочь

Тут зазвонил телефон. Есть на свете вещи, которые её любили, — телевизор, например. А есть, которые совсем не любят! И телефон — один из главных таких нелюбщиков. Раньше так было с животными: коровы, например, меня любят, а петухи клюют безбожно. Теперь животных у большинства людей нету, теперь вещи стали как бы вместо животных. Потому что телевизор, например, ничуть не глупее какого-нибудь там петуха!

Но сейчас в дело вмешался не телевизор, а именно телефон. Лида не знала, куда девать глаза на опасном месте разговора, и как раз смотрела на часы. И здесь звонок. А Надя, наверное, заметила: часы, звонок… И под этим, так сказать, углом зрения воспринимала Лидин телефонный разговор. Лида же сообразила об этих хитросплетениях лишь позднее. Пока что она сняла трубку.

— Привет, Лида.

— Привет… — Она чувствовала себя не очень-то уютно, потому что звонил тот самый мальчишка, которого она сегодня надула в сто тысяч какой-то там раз.

— Значит, опять продинамила?! — сказал он, используя своё право человека, полсеанса проторчавшего у дверей кино.

— Что это ещё за «продинамила»? — крикнула Лида. — Говори по-нормальному!

— Пожалуйста. Буду по-нормальному… Не плюй в компот, там ягодка. Поняла, Ли-да?

— Поняла, Алёша! — Как это у неё вырвалось его имя…

Она вернулась в комнату. Надя как-то слишком внимательно на неё смотрела. Ещё не до конца поняв, в чём дело, Лида смутилась, села опять на диван, укуталась в шубу.

— Тебе куда-то надо сейчас? — через силу спросила Надя. Лида неопределённо пожала плечами, хотя уже пора было собираться в больницу.

— Ну да… — Надя понимающе кивнула. И тут Лида наконец поняла: часы — звонок — этот Алёша (господи, вот же имя привяжется!).

Она заволновалась. Хотела сказать Наде, что вовсе и нет, что она не какая-то предательница. Не бросает друзей — ни Надю, ни даже Севку. Хотя Севку, может быть, и стоило бы забросить куда-нибудь подальше.

Как на отрядном сборе, сразу несколько мыслей и чувств кричали в Лидиной душе: и о Севке досадное, и о том мальчишке, и печальное — про батяньку. И, совсем не подготовившись к таким трудным словам, она сказала:

— Звонил… ну, просто мальчишка. Ты не думай… У меня отец в больнице… Я должна пойти…

На полмгновения Надины глаза, увеличенные очками, испуганно распахнулись:

— У него… серьёзное?

Наверное, Надя вспомнила сейчас её батяньку. Как он вдруг пропадал под водой на целых полторы минуты, а потом выныривал, тяжело дыша и улыбаясь. Сдвигал на лоб маску… «У него серьёзное?..»

И Лида, которая за прошедшие недели уже стала привыкать к этому страху, снова испугалась — вместе с Надей. Под шубами своими они взялись за руки.

В окно продолжало светить солнце. Лида не помнила, долог был её рассказ или короток. Наверное, не долог. О чём же там длинно говорить…

Они вышли на улицу и сразу продрогли, хотя было тепло по-весеннему, бежали ручьи, высоко в небе дырявою тучей кружили вороны. Надя молчала, и Лида впервые почувствовала себя старше, захотела помочь ей. Пересиливая себя, она спросила:

— Ты про Севку что-нибудь знаешь?

Надя отрешённо махнула рукой:

— Подвиги совершает… Просил передавать привет. Тебе разве ничего не известно?!

— Что?

— Да он ведь болеет.

Ну буквально все болеют кругом, буквально все. Одна только Лида здорова! Да что-то ей от этого не легче.

— Он, как ты знаешь, без историй не может. — Надя улыбнулась и пожала плечами.

И вот, оказывается, что он наделал, набитый этот Сева. Сперва нахватал двоек, сколько мог. Потом простудился. Двоек в конце четверти много не нахватаешь, потому что уже всё ясно, особенно с благополучными, как он, — значит, лишний раз тебя не спросят. И всё ж сумел, добился своего: в четверти у него красовались двойки по смехотворным предметам — химии и истории. Специально, что ли, такие выбирал!

И простудился он тоже самым варварским способом: залез под душ, а потом вышел на балкон в одних трусах. И кажется, даже босой.

— Господи! Что за бред? — Лида покачала головой. А сама уже почти знала, зачем он это сделал. Но удержалась, промолчала.

И тогда Надя сама сказала:

— Из-за тебя. Ну в общем, чтоб ты это узнала.

— Подумать только, какие жертвоприношения!

Надя кивнула, но как-то не очень уверенно.

«Я знаю, ты его жалеешь, — хотела сказать Лида, — а я его совсем не жалею! Потому что это всё не по-настоящему. Всё это по-детски. Так дети делают: вот я вам заболею назло. А вы меня за это жалейте, противные папка с мамкой! А у меня нету сил на такую ерунду. Меня бы саму кто пожалел».

Надя ничего не ответила. Да ведь и Лида ей ничего не сказала.

Так они и шли. Но всю дорогу до метро не промолчишь. Как-никак больше десяти минут ходу.

Господи! Да зачем этот Севка им сдался? Совершенно не нужен! Только дружбу портит. Лида, конечно, тоже виновата. Но теперь-то она понимает, что для неё Севка значит, а что Надя… Вот как она говорила. И сказать по правде, получалось у Лиды довольно неловко, нескладно. Она почувствовала это, даже ещё не закончив свой жалобный монолог.

Надя кивнула, вроде бы согласилась. А говорить стала совсем другое:

— Я же его давно знаю: брат, да ещё ровесник… — Надя запнулась. — Он, Лид, он не предатель… Я поняла: ты думаешь, раз он так поступил, значит, всё. Это, Лид, неправильно. Он просто… ну, как говорится, легкомысленный. А вот взять и заболеть… Или на эти двойки решиться… Не каждый мальчишка может! Согласна? Нет, Лид, он не плохой…

И дальше, дальше — какие-то случаи из детства. Она будто бы уговаривала Лиду.

Уговаривала на что? Что сделать-то нужно? Хорошо, что навстречу им уже махало дверями метро.

— Я тебе позвоню, Надя, — вот единственно, что смогла она обещать.

В метро, по дороге к батяньке, её начали обступать довольно-таки странные мысли… Метро, надо сказать, было одной из тех вещей, которые её любили. И она любила метро.

Батянька смеётся: «Образцовая москвичка!» — «Почему образцовая, батянь?» — «Ну, москвич без метро, что туляк без самовара!» Сам он, однако, Лида заметила, старался ездить по земле — на трамвае, на троллейбусе. А ещё лучше пешком!

Но это всё так, лирическое отступление. Это всё к тому, что метро, любя Лиду, дало ей уютное место в уголке: народу много, а ты всё равно словно одна — можешь думать о чём хочешь… И тут обступили её те самые странные мысли.

Она думала о Севе…

Да, это верно: не каждый решится заболеть и нахватать двоек. Ну, а что дальше? Не было у неё в душе такого уж рвения скорее лететь на выручку его ангинному страданию.

Надя говорит, он, мол, и милый, и всякий, и очень неплохой, и не предатель… Зачем это Наде всё нужно? За кого она переживает? За Севку? За меня?… И сама удивилась этой странной мысли: а чего за меня-то?

Вдруг она подумала о матери. О своей маме и о Севке. Они объединились в её мыслях. И Надя словно бы подталкивала её к чему-то… Что же я должна сделать? Ведь я кругом права!

Она кусала губу… Несмотря на её старания, постепенно всё сплеталось в один перепутанный узел: батянька, мама, Надя, Севка. Она почувствовала, что если ещё немножко будет думать об этом, то буквально распаяется, как тот батянькин самовар… Но и не думать она не могла!

И тут какой-то добрый дух надоумил её читать про себя «Как ныне сбирается вещий Олег». И когда она дошла до того места, где князь Игорь и Ольга на холме сидят, из темноты вымелькнула батянькина станция. А значит, думать стало некогда, началась обычная неопасная метровская спешка и толкучка.

Человек прожил с небольшим двенадцать лет. В переводе на дни (365 умножить на 12) получится, примерно, 4300, 4400… Но эти дни совсем неодинаковы. Бывают совершенно пустые: прогрохотал — и нету, и вообще неясно, зачем он только был в твоей жизни. А бывают, как сегодня: одно пройдёт, сразу же второе, за ним третье, четвёртое. И всё непростые дела. Каждый раз приходится душу тратить до последнего клочочка!

Батянька встретил её какой-то весь вздёрнутый. У Троекурова Кирилла Петровича, когда он волновался, была песня: «Гром победы раздавайся», а у батяньки: «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“, пощады никто-о трам-парам-рам!»

Из палаты они пошли не к холлу, как обычно, а в другую сторону. Коридор темнел и был пустынен. Вдруг батянька открыл какую-то дверь. Лида ничего не успела сообразить… Сказал шёпотом:

— Это, Лид, операционная… — Шёпот дрожащий.

— А мы зачем?

— Вот, посмотри…

— Да ну, идём отсюда!

— Здесь никого нет, поговорим…

Они сели (как спрятались) в углу за большим таким вроде бы шкафом — железным, с окошками, в которых виднелись стрелки приборов. Сели на белые вертлявые табуретки. Батянька взял Лиду за плечи и повернул к себе — так, что её коленки упирались в его. И глаза их оказались как бы связанными. И он не отпускал руки с её плеч.