Самуил Полетаев - Второе небо

Чингиз не знал, надо ли отвечать на вопрос. Но дядя Каратай и не ждал ответа. И это хорошо, ибо что мог сказать Чингиз? Ему казалось, что беднее жить нельзя, но вот дядя Каратай считал, что живут неплохо. И так, наверно, все здесь считают. Непонятно, отчего тогда ребята жадничают, отчего тянут друг у друга лепешки и едят наперегонки?

— Пей чай, ешь больше, а то худой будешь, — говорил дядя и подмигивал. — Домой приедешь, Куманбет скажет: что так плохо кормили сыночка? Худой поехал, худой вернулся. Ешь, ешь, надо жирным быть, как барашек. Книжки читай меньше, ешь больше.

Дядя Каратай много смеялся. Куча детей, большой дом, заботы, хозяйство не тяготили его. Дети липли к нему, лезли на колени, просились на руки, дергали его, вечно клянчили что-то. И он не уставал возиться с ними, делал это как-то легко; не обращая на них внимания, продолжал что-то рассказывать, смеясь и без конца подмигивая правым глазом.

Позднее Чингиз понял, что глаз у дяди моргает сам по себе, просто нерв какой-то испорчен. Но, когда он, подмигивая, оборачивался к Чингизу, всякий раз казалось, что дядя собирался сказать что-то смешное.

После завтрака Чингиз вспомнил, что привез с собой фотоаппарат, и предложил всех снять. Он не думал, что это вызовет такой переполох.

Ребята тут же забросили эспандер, дядя Каратай выгнал всех во двор, тетушка Накен стала одевать малышей, отмывала им грязные щеки и привязывала девочкам бантики к косичкам.

Из соседних дворов заглядывали женщины и ребята. Каратай кивал им, приглашая пристроиться, и те, смущаясь, присоединялись к семье Эсенкуловых. Но Каратай на этом не успокоился — он побежал по аилу, созывая близких и дальних родственников, стариков и женщин — в общем всех, кто был свободен от колхозных работ. Вскоре во дворе Эсенкуловых стало шумно, как на базаре.

Все смотрели на Чингиза с интересом и почтением, а он, важный и молчаливый, ходил, как дирижер перед оркестром, передвигал одних, сближал других, усаживал и расставлял, создавая из пестрой толпы симметричные сооружения. Он снимал долго — вместе и отдельно, группами и в одиночку. Дядю Каратая и тетю Накен, например, отдельно, потом вместе с детьми. Снял он их вместе с родственниками, а потом с соседями. Соседей отдельно снял тоже. И снимал до тех пор, пока не кончилась пленка.

— Ой-бай, какой замечательный мальчик! — хвалили одни.

— Чтоб ты был богат и счастлив и никогда не забывал нас, — говорили другие.

— А сколько ты возьмешь за карточку? — поинтересовался кто-то.

— Я за деньги не снимаю, — смутился Чингиз.

— Он не за деньги, он за барана снимает! — вмешался Каратай. — Хочешь карточку — тащи барана! Зарабатывать будем, а? — Он подмигивал, хлопал племянника по плечу и хохотал. — Напишем вывеску: «Фотография-портрет, деньги не принимаем, баран на бо́чка! Чингиз — великий фотограф».

Все смеялись, Чингиз тоже смеялся. «А вдруг, — подумал он, — и в самом деле кто-нибудь принесет барана?»

— Когда карточки сделаешь? — спросили его.

— Был бы свет, я бы хоть сегодня, — сказал Чингиз. — У меня все с собой есть — увеличитель, бачки. Свет вот только…

— Свет? А переноски от машины тебе хватит? — спросил Каратай. — Ну, тогда все в порядке — сегодня же будет у тебя свет. А теперь, дорогие гости, расходитесь по домам — то́я[3] никакого не будет, фотография закрывается. Кажется, всех сняли, никого не обидели.

— А где же Ларкан? — вспомнил Чингиз.

— Эй, Ларкан, сюда! — позвал отец.

Девочка выскочила из сарая, где она пряталась, заметалась по двору, как заяц, и прошмыгнула в дом, не дав навести на себя аппарат.

Взрослые стали расходиться, а ребята еще долго вертелись возле Чингиза. Он показывал аппарат, объяснял, как надо снимать. Они, конечно, ничего не поняли, зато в восторг пришли от автоспуска. Стоило сдвинуть рычажок, а сделать это было проще простого, и аппарат начинал жужжать, как шмель, и жужжал до тех пор, пока не раздавался звонкий щелчок.

— Сила! — шумели ребята и почти весь день не отставали от гостя.

Каратай слов на ветер бросать не любил. К вечеру, когда в колхозе закончились работы, он пригнал из МЖС[4] машину, перетащил в темный чулан столик, втянул туда переноску-лампочку на длинном шнуре, пристроил к ней шнур для красного света и, закрыв Чингиза в чулане, весь вечер охранял его от ребят.

— Ша! — кричал он. — Тихо! Не мешайте работать. Кто будет шуметь, не получит карточку.

Когда совсем стемнело, когда в небе показалась луна и ребята разошлись по домам, Чингиз вышел из чулана. На нем не было лица: пленка оказалась чистой. Что случилось, он толком не понял; перфорация на пленке была изжевана и смята — оттого, наверно, что зарядил не так, как надо.

— Совсем-совсем не вышло? — удивился Каратай.

Чингиз заплакал.

— Ой-бай! Зачем плакать? — Каратай состроил гримасу и вдруг схватился за живот. — Свяжите меня, а то я лопну от смеха! Ты представляешь, утром, мы еще спим, а к нам во двор тащат баранов — много баранов, целую отару!..

Непонятно, что тут было смешного, но смеялись все: и тетушка Накен, и Ларкан, и даже Талайбек, только что вернувшийся с пастбища и не понимавший, что происходит. В конце концов рассмеялся и Чингиз.

— Что карточка? Карточка — тьфу! — кричал Каратай и устало гладил себя по бокам. — А тут такая история, что на десять лет рассказывать хватит, и все будут смеяться… А что карточка? Карточка — тьфу!..

На следующий день, захватив с собой книжку, Чингиз убежал к ручью и бродил там в кустарниках, прячась от людей. Как ни смеялся дядя Каратай, а все же Чингиз не мог забыть вчерашнего позора. Как он теперь посмотрит людям в глаза?

Земля успела отпотеть, и на склонах, еще недавно забеленных инеем, проступила зелень — влажная, блескучая. В долине виднелись отары овец и черные фигуры всадников. У предгорья четко выделялся белый домик, похожий на часовню, и золотисто сверкали над башнями полумесяц и звезда. Где же все-таки видел Чингиз этот домик, где он встречался ему?

Чингиз побродил вдоль ручья, а потом, укрывшись в кустарниках, долго читал. И только после полудня, проголодавшись, спокойный вернулся домой.

Под вечер к Эсенкуловым набились соседи. Из города приехал племянник: как же не напроситься по этому случаю на угощенье? Хотя Каратай и предупреждал, что тол не будет, все знали, что это пустые слова. Гости рассаживались вокруг дастархана, покашливая и потирая руки. Возле железной печурки появился кипящий самовар. Ребята гуляли во дворе, только некоторые из них жались за спинами взрослых, но Чингиза попросили остаться с гостями. Он сидел на почетном месте, у стены, завешенной старым ковром, сидел смущенный и неподвижный. Когда гости, входя, здоровались, они особо приветствовали Чингиза, пожимая ему руку, как взрослому. Все уже знали о его неудаче с карточками, но никто о них не напоминал.

Взрослые ели, пили, говорили о своих делах, малоинтересных ему, — об урожае, о сене, о топливе на зиму, о скоте, — но Чингиз все время чувствовал на себе их внимание. Возле него лежала книга, которую он не дочитал, — о веселых похождениях Куйручука, — но читать было неудобно. Иногда, оборачиваясь к нему, гости спрашивали про отца и мать, но отвечал дядя Каратай, отвечал так, словно Чингиза не было здесь. И вообще старался перевести разговор на другое.

Чингизу надо бы, конечно, выйти во двор и поиграть с ребятами, но что-то сдерживало его. Вдруг это покажется всем невоспитанностью? У самовара распоряжалась тетушка Накен. Держа младенца в одной руке, она разливала чай. Ларкан на гладкой доске раскатывала тесто, резала его на тонкие полоски и складывала в миску. На дворе топился тандыр, в казане варилась баранина. Каратай вытащил из-за спины бутылку, сорвал с горлышка мягкую пробку и разлил вино по стопкам. Он подвинул стаканчик и Чингизу:

— Выпей с нами.

Тетушка Накен отодвинула стаканчик и пальцем постучала себя по лбу.

— Не разрешает! — Дядя Каратай рассмеялся. — Ничего, подрастешь — свое выпьешь. Ну, салам! За мир во всем мире!

Гости чокнулись и выпили. Они закусывали, отрывая от лепешек крохотные кусочки и запивая чаем.

Каратай потянулся к соседу за папиросой.

— Зачем ты столько куришь? Ты знаешь, от никотина дохнут лошади. Если помрешь, что будут делать твои жена и дети?

Каратай своих папирос не держал и всех уверял, что не курит, но стоило ему увидеть курящего, как он тут же просил папиросу.

— Пускай мне будет хуже, — говорил он, глубоко затягиваясь. — Но зато тебе будет лучше — дольше будешь жить.

Ларкан внесла со двора широкий поднос с бешбармаком; дом наполнился паром, запахом вареного теста и баранины. Из-за спины дяди Каратая, уже красного, веселого, появилась вторая бутылка. Снова наполнились стопки.