Лидия Будогоская - Повести

— Да, — говорит он, — ростом я не обижен. Но на лицо теперь, наверное, я страшный.

— Нет, — сказала я.

В самом деле, ведь я видела его лицо, когда оно было покрыто корой, черной как уголь. Этот черный уголь дал трещинки во многих местах, и из этих извилистых трещинок сочилась кровь.

— Нет, — повторила я, — вы вовсе не страшный, и я очень рада, что вы ходить можете.

— Начинаю двигаться, — говорит он. — Коля даже уговорил меня выйти на двор. Но пот прошибает — такая слабость.

Колю я не знала.

— Вы, наверное, прибыли недавно? — спросила я. — Откуда?

— Из Пулкова, — ответил он.

— Из Пулкова? Гора чья? — спрашиваю я.

— Гора наша, — отвечает он. — Как стояли, так и стоим. Теперь там даже крепче.

Подумайте! Ведь в сорок первом году осенью я в Пулкове рыла окопы. Военные там говорили, что мы работали хорошо, что здесь они должны врага остановить. Мы тогда сделали ходы сообщения и пулеметные гнезда. Пригодились. Устояли!

— Недавно, — говорит Коля, — немец бил по нас тринадцать часов подряд. Мы разведали, а потом дали ответ… Да что мы!.. Вот под Тихвином основательно фашистам всыпали. Уйму танков и всякой другой техники раскрошили. А сегодня ты приказ слышала?

— Конечно, слышала. Разве я приказ пропущу? Хоть с поста приду, совсем носом буду клевать, а последних известий все равно дождусь.

— Меня скоро выпишут, — говорит Коля. — Как бы только в свою часть вернуться. Я уже товарищу капитану письмо написал. Ведь всю войну в одной батарее, — все родное.

Вот так мы поговорили немножко, и они ушли. Кеша устал, а здесь на дворе посидеть и отдохнуть было негде. Какая досада! Особенно я это почувствовала, когда прошла по городу и видела зеленые, залитые солнцем скверы-

Но я не одна об этом думала.

Между нашим крайним корпусом и потрясенным домом есть площадка, огороженная высоким забором. С заднего двора туда есть калитка, она близко от будки. Площадка завалена старой, слежавшейся резиной, похожей на огромные тряпки. Это отбросы с завода «Треугольник». Резину привезли сюда наши машины как топливо.

В тот вечер, когда я писала маме письмо, начальник госпиталя, врачи и сестры пришли расчищать площадку-

Прошло два дня; меня поставили ночью в проходную у ворот. Я закрыла дверцу будки на крючок, проверила, хорошо ли закрыты ворота, и пошла посмотреть, что устроили на площадке, куда девали резину.

Открываю калитку. Резины нигде не видно. Ветерок пахнул свежий. И как будто шелестят листья… Конечно, листья шелестят. Вот передо мной очертания кустов.

А посреди площадки что-то белеет и журчит вода… Фонтан? Не может быть… На самом деле фонтан, а белеют статуи.

Это начальник госпиталя придумал здесь устроить фонтан. А где он взял статуи?.. Наверное, их везли наши машины издалека, да еще под обстрелом… Вот как сумели! Что задумали, то и сделали.

И я уже знаю, как начать письмо на Большую землю маме: «У нас появился сад…»

Когда рассвело, я все хорошо рассмотрела. От Биржевой линии отделяет площадку забор высокий. Вдоль этого забора построили еще забор, пониже, и между двумя заборами свалили всю резину.

Площадку посыпали желтым песком и расставили много скамеек.

Но желтый песок не везде. На клумбах и там, где кусты посажены, — земля черная, рыхлая. В эту черную рыхлую землю уже запустила корешки цветочная рассада, кусты стоят такие свежие, как будто всегда росли тут.

Лучше всего фонтан. Он совсем простой. Тонкие струйки, поднимаясь невысоко, падают в круглую чашу, и кто бы знал, как радует меня это журчание воды!

Представляю, сколько здесь будет народу днем. Придут к фонтану раненые бойцы из всех отделений. Но сейчас, когда все спят, вода журчит для меня, и в тишине каждый звук значительный.

Вдруг шаги, быстрые, легкие… Странно. Кто же это еще не спит? И вот появляется из-за угла девчонка, в штанах длинных, ремнем подпоясана. Озирается на небо, протирая глаза. Меня увидела.

— Который час?

— Пятый, — ответила я.

— А сколько пятого?

— Не знаю точно.

Подходит ко мне. Кудельки ее закоптели, и лицо от сажи синеватое.

— Ты кочегарку приняла? — спрашиваю я.

— Да, да, — ответила она. — И ровно в половине пятого нужно затопить. Неужели я проспала? Тогда не подам на кухню пары вовремя. Ой! Ой! Ой!

— А ты пойди вот туда, — говорю я, — под арку, в приемный покой. Будить никого не надо. Приоткроешь двери, и как раз напротив на стене круглые часы.

Она побежала. Возвращается.

— Двадцать минут пятого! — крикнула она, пробегая через двор.

Кочегарка пищеблока на первом дворе. Мне ее не видно. Но трубу от кочегарки видно. Довольно высоко в небо уходит эта закоптелая кирпичная труба.

Я стала смотреть на нее и увидела, как из трубы в бесцветное небо порхнул дымок и растаял.

И опять новый кочегар передо мной…

— Не растопляется, — говорит она. — Подумай! Бревна толстые, еле поворотишь…

И у нее на лице сквозь сажу выступил пот.

— Что делать? — сказала я.

— Резина нужна! Вот растопка!

— Резину, — говорю я, — запрещается трогать. Это НЗ — неприкосновенный запас!

— А много ли нужно на растопку!.. Ну, разреши «спикировать»…

Я молчу.

— Ну вот, — говорит она, — без завтрака останется госпиталь.

— Ну, «пикируй», — сказала я. — Только бери немного.

Она побежала к забору, раскинув руки, точно птица, которая собирается лететь. Потом, смотрю, она уже сидит верхом на заборе.

Вытащила кусок резины, кругом примятый, даже страшный, и поволокла его по желтому песку мимо фонтана, мимо цветов…

Было мне на посту развлечение — смотреть на фонтан и вот еще прибавилось — смотреть на трубу.

В небо, которое уже стало от солнца золотистым, повалил из трубы черный дым.

Письма для мамы я готовлю заранее. Сменилась и записываю на листках бумаги, что хотелось бы ей рассказать. Точно она тут рядом и я с ней разговариваю. День за днем в кармане моей гимнастерки таких листков собирается много. Приходит свободное утро, и я сажусь за стол у открытого окна. Разложу листки и по ним составляю для мамы большое письмо.

Один раз, только я разложила листки, прибежала из аптеки Дашенька. Когда она открывала нашу дверь, листки подхватил ветер, и мои «разговоры» улетели за окно, точно белые птицы.

А другой раз, когда я писала, свист раздался, нарастающий со страшной силой. Внизу за забором ухнуло так, что колыхнулся пол. Осколки ударили в стену и посыпались на асфальт двора.

Я выбежала в коридор. А листки, исписанные мелко, разметало по комнате. Обстрел был короткий, но очень жестокий. Стоял такой грохот и треск, что казалось, ничто не может уцелеть. А в административном корпусе было тихо, двери комнат плотно закрыты. Наверно, все были на работе. Я одна стояла в полутемном коридоре, ежась от сквозняка. Говорила Дашенька, что помогает в беде, когда о тебе все время думает мать. Вот это я держала в уме!

Кончился обстрел, и я опять в нашей комнате. Подобрала с пола листки и снова уселась писать. А вот что пишет мне мама:

«Хорошо ты придумала с письмами, очень хорошо. Я их поджидаю, и они приходят. В одном ты рассказываешь мне про вышку. В другом — как ты стояла на посту в будке. Представляю себе эту будочку у ворот, грозу на вышке, шаги твоей смены. И ты стоишь передо мной как живая…»

Ну вот. Ей стало теперь лучше. Она уже отвечает мне на каждое письмо. А почта терпеливо их доносит. Думаю все чаще, что можно добиться всего. Разве я не преодолела тысячу километров назло врагу?.. Преодолела. За тысячу километров согрела маму моя любовь.

А вот еще письмо от мамы. Это я получила сейчас когда шла с обеда:

«Дорогая моя девочка! Меня приходили навещать из сельсовета. Они знают, что ты в армии в городе Ленинграде. И они мне, как больной матери фронтовика, подарили масла, меду, муки и валенки. Здесь будет зимой очень холодно, но теперь мне не страшно. Теперь у меня есть, представь себе, чудесные валенки. Это я получила за тебя. Целую твое милое личико».

Я прочитала: «валенки»… Еще раз читаю — то же… Вот когда валенки!.. Никто для меня не мог бы придумать лучшего. Есть теперь у моей мамы валенки… И это за меня. Так, значит, и обо мне позаботились. Подумали: «Она там, трудно ей… но, верно, делает, что нужно, так мы здесь старушку ее не оставим, мы к ней придем вместо нее». Вот это называется свои. А я фронтовик. Почему-то раньше я об этом не думала. Ленинград — город-фронт: конечно, я фронтовик!

Чтобы я теперь чего-нибудь испугалась!

Мне захотелось как можно скорее рассказать про валенки Дашеньке. Побежать бы к ней в аптеку, а надо идти на пост к воротам.

Что ж, расскажу после! И это даже лучше. Сменюсь, поужинаю и улягусь в постель, но не усну: буду ее поджидать. Может, по радио что-нибудь хорошее передадут. А когда она придет и тоже уляжется, тогда ей расскажу, а пока надо потерпеть.