Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова

Прошло несколько часов. Первые восторги улеглись.

Появились заботы.

Всё тело затекло. Пашка осторожно переворачивался, вытягивал ноги, шевелил пальцами.

Делал он это медленно, плавно, вцепившись в чужой мешок, чтобы это проклятое барахло не сваливалось.

А поезд всё шёл и шёл, набирая скорость, без остановок.

В вагоне галдели, самые хозяйственные перекладывали вещи, кто-то уже гремел ложкой о консервную банку — закусывал.

И Пашке вдруг так захотелось есть, что руки задрожали.

Он сглатывал обильную тягучую слюну и терпел. А как же корабельные зайцы? Вот это да! Это уж не хлюпики. В ящиках некоторые едут, уговаривал себя Пашка. Тут хоть дышать можно и места много. А там… И вообще теперь голодом даже лечат. По радио рассказывали. Неделями человек не ест и хоть бы что — не помирает. Только пьёт много.

И сразу же Пашке захотелось пить. Дико, неудержимо. То не хотелось, не хотелось, а подумал, и будто выключателем внутри щёлкнули — хоть криком кричи.

Железная крыша над Пашкиной головой раскалилась. Было душно, по лицу катился горячий пот.

Пашка облизывал шершавым языком губы. Они были солёные и припухшие.

Дело принимало крутой оборот. Терпения больше не было.

Но Пашка всё же терпел. Как — непонятно. Он сам себе удивлялся, но терпел.

Если он полезет сейчас сдаваться, очень уж выйдет жалкая картина. Она у Пашки просто перед глазами стояла как в кино. Бр-р-р! Жуть. Помереть легче.

Вагон ужасно трясло. Приоткрыв рот, Пашка чуть не прикусил язык. Бедные лошади!

— Ну ещё немножко, ещё, — шептал Пашка. — Ведь высадят на первой остановке, как бобика, как цуцика, как не знаю кого. Разве же они поймут, отчего я тут. Что им Пашка Рукавишников — тьфу!

Вагон качнуло на повороте. Пашка дёрнулся, толкнул мешок, и снизу раздался вопль:

— О, чёрт! Чей сидор? Натолкали, понимаешь, барахла! Чуть шею мне не свернул.

Пашка ни жив ни мёртв отпрянул к стенке, и тотчас снизу вынырнула чёрная стриженная наголо башка, столкнулась нос к носу с Пашкой и уставилась в перепуганные Пашкины глаза своими изумлёнными глазищами.

Брови у башки полезли вверх, рот растянулся до ушей, и башка пропела:

— Бра-а-атцы! Брати-и-шечки! Вы только поглядите сюда, родимые! Заяц! Живой заяц!

В теплушке затихли.

К Пашке протянулись две неотвратимые, здоровенные ручищи, ухватили его, брыкающегося, шипящего, как рассерженный кот, за бока и подняли на воздух.

На извивающегося Пашку глядел умилёнными глазами Володька.

Без той фантастической шляпы голова его была нормальная и шея тоже.

— Зайчик! — говорил он. — Это же голубая, несбывшаяся мечта моего детства. Я не сумел, а он решился. Зайчик ты мой серенький.

В голосе Володьки была нежность, и Пашка перестал брыкаться.

Со всех сторон сбежались люди. Пашку вытащили на середину вагона, к раскрытой двери. Усадили на ящик.

Он жмурился от яркого света, а все молча его разглядывали, будто он какая заморская редкость.

Не очень-то это было приятно.

Потом гладкий, причёсанный на пробор парень сказал недовольным и даже каким-то брезгливым голосом:

— Ну вот, начинается. Что мы с этим путешественником делать будем? Грудью кормить? — Но на него тут же дружно заорали. Ошеломлённого, съёжившегося Пашку схватили сразу несколько девчоночьих рук, уволокли в свой угол, затискали, зацеловали.

В другое время Пашка ни за что не дался бы. Ещё чего! Нежности телячьи. Но сейчас он страдал молча. Не в его положении скандалить и отбиваться — наживать лишних врагов.

— Ну вот, нашли, наконец, игрушку. Пробуждение материнского инстинкта, спешите видеть. Нагорит нам от коменданта, тогда узнаете, — промолвил тот же парень.

А высокая девушка с коротко остриженной огненно-рыжей головой басом сказала:

— Чёрствая ты душа, Лисиков. Один в тебе инстинкт живёт, не дремлет — самосохранения.

Пашка по голосу определил, что это та самая Даша, грозившая дать Володьке по макушке. В теплушке одобрительно засмеялись, а Лисиков пожал плечами и отошёл. Нижняя губа у него была странно оттопырена, будто ему всё противно.

«У, рожа! Чтоб ты лопнул!» — подумал Пашка, но ничего не сказал, молчал, как пень.

Он понимал, что сейчас, сию вот минуту решается его судьба, и всеми силами ненавидел аккуратненького гада этого Лисикова и обожал смешного Володьку и девушку Дашу, говорящую как Шаляпин.

— Есть хочешь? — спросила другая девчонка, чёрненькая, с печальными глазами в пол-лица.

Пашка кивнул.

— И пить, — хрипло сказал он.

— Глядите, заговорил, — удивилась девчонка. — Я уж думала, ты немой.

Принесли лимонад и две толстые котлеты. Пашка мгновенно уписал и то и другое и сидел, отдуваясь.

— Ну, теперь рассказывай, заяц. Выкладывай, кто таков и зачем удрал из дому, — сурово сказала Даша.

Пашка взглянул ей в глаза и сразу решил, что врать тут не стоит. Себе дороже.

Прошло три дня. Пашка стал совсем своим человеком в теплушке. Смешно и странно было вспоминать, как он прятался и боялся думал, высадят, выгонят…

Эти ребята оказались не из тех, кому обидеть человека ни за что ни про что одно удовольствие. Эти ребята оказались — ого! Пашка даже не подозревал, что на свете есть такие. И так много.

Они были совсем взрослые, а будто Пашкины товарищи.

С ним не сюсюкали. Жизнь была не понарошке. Если с Пашкой говорили, то всерьёз, пели — всерьёз, даже хохотали всерьёз.

Это кажется странным как это можно хохотать всерьёз.

Но, оказывается, можно. Пашка такие вещи хорошо чувствовал.

Можно смеяться, когда тебе совсем не смешно, — вот, мол, какой остроумный, глядите-ка. Такой шкет, а туда же… Хи-хи-хи.

И становится противно, и чувствуешь, что ты ещё сопляк и с тобой неинтересно.

А когда никому не важно, двенадцать тебе лет или двадцать, и, если ты сморозил глупость, не говорят, что ты мудрец, и, если неудачно пошутил, никто из вежливости не улыбнётся, а когда удачно, захохочут — это всерьёз.

То ни одного друга у Пашки не было, а то целый вагон. Целый лошадиный вагон.

Вот ведь подвалила человеку удача.

Правда, и среди них был один — Лисиков, но он был один.

Этот Лисиков почему-то сразу его возненавидел. Непонятно почему.

Может быть, оттого, что все были за Пашку, а он один против. Вот он и злился.

Все это видели и посмеивались над Лисиковым, задавали всякие каверзные вопросы.

— Зачем это ты, Лисиков, целый мешок сгущёнки тащишь, надрываешься? Тебе же её ни в жизнь самому не съесть, она же к чаю, — спрашивали его.

— Ничего, справлюсь. Вот загонят нас в дыру, вот положите зубы на полку с голодухи, тогда узнаете, зачем.

А со всех сторон в ответ:

— Ну, молодец… Запасливый мужик… Хозяин… Мы, братцы, все зачахнем и вымрем, как мамонты, а он нет. Он спасётся… А скажи, Лисиков, туземцы нас не съедят? Напугал ты нас…

И все веселились. И Пашка, понятно, тоже.

А Лисиков злился почему-то только на него.

На второй день на остановке в вагон пришёл комендант. Проверять чистоту.

Все засуетились, забегали.

Пашку быстро спрятали, накрыли одеялом. А он подглядывал в щёлочку.

Комендант был маленький и юркий. Он быстро-быстро забегал по вагону, шмыгнул туда, шмыгнул сюда, заглянул под нары, вытащил оттуда пустую консервную банку из-под тушёнки.

— Свинячите? — укоризненно спросил он и ловко зафутболил банку в открытую дверь. Лицо у коменданта было недовольное, а нос мелко подрагивал. Он остановился посреди вагона, покачался с пяток на носки и сказал:

— Н-ну?!

Володька пил воду. Он поперхнулся от неожиданности и спросил:

— Что «ну»?

— Вопросы, заявления есть?

Володька пожал плечами.

Но тут вышел вперёд Лисиков и ленивым голосом начал:

— У нас тут, знаете ли, завёлся один за… ой! Что это?! Ты с ума сошёл?! — заорал он вдруг, потому что Володька спокойно вылил ему на голову кружку воды.

— Ему, товарищ комендант, жарко. Ему голову напекло, — улыбаясь, объяснил Володька.

Комендант подозрительно поглядел на пунцового Лисикова, на его безжалостно разрушенный пробор, потом на Володьку — такого добродушного на вид и невинного — и махнул рукой.

— А ну вас, обормоты, сами разбирайтесь, — сказал он и спрыгнул на насыпь.

А с Лисиковым перестали разговаривать.

«И чего он прицепился?» — думал Пашка. Ещё в самом начале, когда Пашку вытащили на свет божий и он честно, ни слова не привирая, рассказал, почему удрал и куда добирается, Лисиков сказал:

— Врёт он всё. Меня не обманешь, я по глазам вижу. Он врёт, а вы уши развесили, лопухи. Этот заяц натворил что-то, а может быть, — Лисиков помолчал, длинно сплюнул, — а может, и спёр. Не зря удирает.