Исай Мильчик - Степкино детство

А Васена втянула Степку в окно и сдернула его на пол. Он стоял перед ней красный, в разорванной рубахе, с расцарапанными руками. На его коричневых плечах сквозь дыры рубахи Васена увидела синие и желтые полосы: это дедушкин солдатский ремень поработал.

«Зря старик увечит, без ума бьет ребенка», — с сердцем подумала Васена про деда.

И, поправляя на Степке задравшуюся штанину, спросила его, не поднимая головы:

— Что… шмеля хотел поймать?

— Нет, убежать хотел! — басом ответил Степка и рванулся к скамейке.

И после этого они долго молчали, изредка только взглядывая один на другого.

Васена торопилась достирать белье и пойти проведать хохлатенькую курочку. А Степка, злющий-презлющий, уперся руками в стол и, набычив голову, смотрел на мелькающие локти матери и ждал, когда она уйдет из горницы.

Теперь уж он не думал об изменниках-товарищах, теперь все мысли его около нее вертелись: «Чертячка. Не пускает. С деда фасон берет. Дерется. И тот тоже повадился: только через порог — и сразу: „Бегал на речку? Купался?“ И драться. И все норовит бляшкой по заду попасть, лешак старый».

Степка хорошо эту бляшку знает: кругловатая такая, края острые, посредине выдавлены крест-накрест пушка и ядро.

Степка потрогал синяки На спине и сразу выпрямился: ой, саднит!

Васена повернулась лицом к Степке.

— Не ушибся?

— Нет.

— А почему спиной дергаешь?

— Так.

Он отвечает матери нехотя, хмуро. А про себя думает: «Мириться хочет, хвостиком вертит».

Угадал Степка. И вправду хочется Васене на мировую пойти. Жалко ей сына.

— Ты, Степаша, — говорит она, — не хорохорься на мать.

Она стоит перед ним — большая, нескладная. И руки у нее большие, шершавые. И в плечах широкая, здоровая. Степка смотрит на мать с удивлением. Ведь сладила, втащила за ноги. Эдакая, чего доброго, и мужика взрослого одолеет.

И мать смотрит на сына. В работе да в заботе и не заметила, как подрос парнишка. Эка вымахал какой!

— Ты уже не маленький, Степа, — говорит она. — Должен понимать. Не знаешь, что ли, мор идет. Кругом горе, болезни. И без твоего озорства много здесь накопилось, — показала она на сердце. — Сюда подошло… — И она провела пальцем поперек горла.

А Степка знай свое долбит:

— Ты думаешь, если ты меня в окно втащила, так я не слажу с тобой? Слажу. Только связываться не хочу: мать ты. Вот и поддаешься тебе. Ну скажи, кто у нас на Безродной выходит на меня один на один?

— Да я-то почем знаю! Ну, Фролка брыкалихин, — отвечает Васена, чтобы отвязаться.

— Фролка не считается — у Фролки кулаки сразу на троих заговорены[4] бабка Сахариха ему заговорила. Ты другого скажи, кто на меня выходит.

Васена глядит на Степкин петушиный вихор, на его бурое от ветра и солнца костистое лицо и думает свое:

— «Что как захватит и меня болезнь — и помру? А деду и без того долго ли жить? Что с парнишкой будет?..» — и говорит наугад:

— Значит, Куцый Гаврик выходит.

— Ку-уцый, Га-аврик! Вот и села. Куцый вовсе с Выскочек, а ты скажи, кто на Безродной, кроме Фролки? Нет, ты не молчи, а сказывай!

— Да отстань ты! — крикнула Васена. — Никто! Ты самый сильный!

И круто повернулась от Степки к своему корыту.

Степка посмотрел ей вслед.

Ну вот, опять рассердилась и разговаривать больше не хочет.

Степка обвел глазами горницу. Та же лавка, те же одурелые мухи, те же намозолившие глаза дамы и кавалеры на занавесках, то же корыто и голые локти матери. Качается и качается мать над своим корытом. А Степке больше и думать не о чем, и смотреть не на что. Хоть на стенку лезь.

Степка сорвался с лавки и подошел к матери:

— Ну?

— Чего ну? Не запряг, так и не нукай.

Степка шепотом чертыхнулся, а вслух сказал:

— Да ну, скоро, что ли?

— Вот сполосну — и все. Да тебе-то что за радость? Все равно в горнице будешь сидеть.

Степка заглянул сбоку: вправду ли полощет? Верно, полощет. И торопится.

— А синить будешь?

— Не буду. Синьки нет.

«И синить не будет. Сейчас уйдет», — подумал он. И от радости чуть было не засвистал. Сунул уже два пальца в рот, но оглянулся на мать и выдернул пальцы изо рта.

А она, наскоро сполоснув белье, подтирала уже пол. Потом достала из печурки крылышко и, заметая им шесток, сказала Степке:

— Так ты слышишь, Степан? Я к курице иду. Ты смотри у меня. Сиди. Не вздумай опять убежать. А то узнаешь, чем крапива пахнет. Я с тобой цацкаться не буду.

— Да иди, без твоей крапивы посижу. Что ли, я маленький, не понимаю! — бормочет Степка. А сам лицо от матери в сторону воротит. Знает: у него на лице все видно. Вот и сейчас — говорит и чувствует: в ушах шумит, лицу жарко, — значит, покраснел.

Ушла Васена. Выдернула заткнутый за пояс подол юбки, вытерла об него мокрые руки, и ушла.

Степка впился глазами в рваную рогожку двери: кабы опять не вернулась! И уши наставил: что там на дворе? Слышит, как мать кому-то рассказывает: «Думала — выживет. Да нет, сейчас взяла ее на руки, а она головку свесила, веки завела и не дышит…»

Вдвое обрадовался:

«Ага! Померла курица. Теперь шабры[5] набегут, начнутся тары-бары, охи-вздохи. Когда она еще в горницу вернется!»

Степка в последний раз оглянулся на дверь, засмеялся, толкнул головой створку окна и тем же манером, руками вперед, выбросился на песок.

Ух, какая земля горячая! У заборов и то тени нет. И сверху жжет. Степка сунул два пальца в рот, но засвистел только когда отбежал подальше от дому.

Бежит Степка, сам свистит, и ветер в ушах у него свистит, а за ним следом — пыль столбом.

Пока по Безродной летел, помнил и мать, и курицу. А увидел берег Шайтанки — все из головы вон.

Степка одним духом взбежал на крутой берег Шайтанки. Оглянулся. Далеко и в ту и в другую сторону желтели берега. А понизу катилась мутная Шайтанка, разметывая, куда ей взглянется, островки рыжей глины, похожие издали на лисьи шкурки.

Ребят уже в речке набилось полным-полно. И Куцый Гаврик, и Фролка, и татарчонок Рахимка, и киргизенок Бары — все тут.

Тянет их к себе холодная, быстрая речка.

Одни, как Степка, в окошко выскочили, другие через заборы перемахнули; третьи, которых дома малышей нянчить оставили, заперли братишек-сестренок в горницах, грудным позатыкали сосками рты, ползунков привязали за ноги — и тоже на речку.

Только у воды и жизнь в эту жарынь. Кругом, куда хватает глаз, буреют сухие кочки да пятна солончака проступают сквозь ржавую корку земли. А у воды прохладно. Столпились на берегу тутовые деревья, старые-престарые, растопырили над водой голые, подмытые корни, будто пальцы огромных рук. Когда из воды лезешь, можно прямо по корням взобраться на разлапистое дерево, посидеть в тени, пощипать тутника и с ветки — опять в воду. Шныряют ребята по зеленой путанице отраженных в воде листьев, хватают под водою друг дружку за скользкие бока, за ноги, баламутят желтую от глинистого дна реку. Столбом стоит над рекою водяная пыль, будто дюжина мельниц в воде работает. И несется по реке, не умолкая с утра до вечера, гул мальчишеских голосов, — и по-русски галдят, и по-татарски галдят, ничего не разобрать.

Выбежит из воды парнишка, кинется на песок прибрежных отлогов, вываляется в песке — и снова бултых в Шайтанку.

Первого в этой кутерьме увидел Степка татарчонка Рахимку.

Подсучив штаны и повязав бритую голову бабьим платком, загорелый, костистый Рахимка мыл отцовскую конягу — тер ее проволочной щеткой и поливал водой из ведерка.

Увидав издали Степку, Рахимка бросил ведро, приставил ко рту ладони и крикнул:

— Э-эй, Степка, ходи сюда, давай купаимса!

— Есть купаемся! — отозвался Степка и стал спускаться по отлогому берегу, стаскивая на ходу рубаху.

А на берегу и ступить некуда. Земли не видно от ребячьей одёвки — застиранного, заплатанного тряпья. И вдруг Степка наступил на чью-то синюю курточку с отложным, нежно белеющим воротничком. Чья это? Юркина это! И штанишки с пуговичками его, и желтенькие сандалики его. Ишь ты, тоже нынче купаться пришел! С кем же это он? Ведь одного его и калачом в воду не заманишь.

Степка нагнулся, чтобы посмотреть, чья одежа рядом с Юркиной. И сразу узнал штаны из дерюги — раз, и картузик с пуговкой на макушке — два.

Так вот кто с Юркой-барином купается: Власка и Суслик.

Поганцы! Юрочку купают! И штанишки его своей одежкой прикрыли, чтобы песочком не засыпало. Ладно же! Погодите!

— Чего стал, Степка? Иди, иди сюда! — крикнул Рахимка. — Хочешь лошадь? На, бери, езжай та сторона!

Степка только сердито засопел.

— Ты чего за мной раньше не зашел? Трудно было, что ли?

— Баялся заходить. Твой мамашка сильна ругал мина.

— Мамашка ругал? А я небось за всеми вами захожу. Где ребята?