Нина Дашевская - Я не тормоз

И как раз влетели в класс перед её носом.

А ничего этот Заяц бегает, нормально. Зачёт.

Добежал и сидит жует пирожок свой, за щекой держал, оказывается. Щёки, как у хомяка.

Как же он долго одевается, просто ужас. Зачем вот это — застёгивать куртку? На улице же можно! И шапка… Нет, такого тормоза поискать!

— Я тебя на улице подожду, — говорю я ему. Зачем вот сказал? Надеюсь, нам в разные стороны. А то как мы потом пойдём? У меня самокат. Нет, лучше сразу сказать ему — всё, пока. Я поехал. Но всё же как-то неловко бросать человека в первый его день в новой школе. Ладно, подожду. Что он там делает?…

О. Вышел. Явление… Курточка застёгнута. Шапочка. Всё такое аккуратное. Собрался, вышел. Хоть на выставку. А я уже три круга вокруг школьного двора отмотал.

— Тебе куда? — спрашивает он.

Я показываю.

— А. Мне в другую сторону надо, — говорит он, — ладно, пока! — и пошёл себе.

Ничего так! А я зачем ждал его, получается?…

Хотя к лучшему, конечно.

Я включил свою самую быструю скорость. Солнце! Какое же ослепительное солнце!

Сидишь, сидишь в школе этой, и не видишь… Зачем Зайцеву шапка? Так тепло!

Сначала нужно всякие дороги переходить, и бордюры встречаются… Зато потом я выруливаю на идеальную дорожку вниз. Это называется даунхилл, когда просто катишь по инерции, толкнулся раз и всё. Летишь, летишь!

Опасно, что солнце в глаза, мало чего видно, я стараюсь быть осторожней, но и жалко терять эту скорость, скорость! И никого нет на этой дорожке, можно гнать!

Трактор стоит рядом на дороге, я давно его видел, сияющий такой трактор, на солнце он кажется радостной игрушкой.

А! Шлангггг!

Ох, еле успел затормозить! У этого трактора шланг зачем-то через тротуар протянут, сливает он в люк что-то там своё. Когда солнце в глаза, не видно. Вот бы я сейчас летел!

Но я перескочил его, и тут же прыгнул на самокат дальше. Жалко терять скорость.

Скорость!

Чудом, чудом я проскочил. Часто так, просто чудо, что не загремел. Кто-то меня там хранит, какой-то бог скорости. Самокатный ангел.

Ещё, знаете, что опасно — собаки. Я вижу такую издалека, и притормаживаю. Во-первых, она может за мной побежать. Но это не так страшно, как поводок. Человека видишь, собаку видишь. И думаешь между ними проскочить. А там поводок! Его не видно!

Есть ещё третья опасность, самая большая — маленькие дети. Тут уж ничего не поделаешь. Траектории маленьких детей непредсказуемы, и я просто заранее сбавляю скорость, и всё. Я в этом понимаю. У меня у самого Лёвка такой. Его один раз почти сбил велосипедист, я чуть не из-под колеса выхватил Лёву этого за капюшон. Дети всегда правы, а велосипедист не прав. Я это запомнил. Поэтому еду осторожно, когда дети. А они (не дети, конечно — родители) ещё ругаются мне вслед: носитесь тут! Не видите — ребёнок!

Да я как раз вижу! И объезжаю аккуратно. Но чего им объяснять, я уже далеко.

В лифте достаю свой блокнот. Я же не дописал тогда, у меня было в голове больше слов.

И я пишу дальше, чтобы не забыть:

Не знаю. Если это стихи. Над ними же работать как-то надо, делать лучше. Я сам вижу, что не очень. Посмотрел, повертел — нет. Лучше никак. И почему слова по два? Ведь больше? Может, дальше придумать?

Не, никак. Это потому, что я никакой не поэт. И чего тогда себя мучить.

Оставлю, как есть.

Это же не стихи.

Опять опаздываю. Почему, почему?! Я же думал — точно не опоздаю, заранее прямо оделся даже. Сегодня суббота, народу мало. И я так лихо гнал на роликах этих, и сразу в метро. Перед эскалатором переобул кеды, в секунду. Всё быстро. Почему же так поздно опять?

Никак не могу со временем договориться. Всё оно идёт не так, как мне надо. Я опаздываю на экскурсию, сказали, встречаемся на Маяковке; сказали, ждать никого не будут.

И что я буду потом делать, где их искать?…

Ну, если я приеду, а их нет. Созвониться? У меня телефон садится…

Я замечаю, что бегаю по вагону метро, как псих. Ролики за спиной. Не сидится мне. И не думается ни о чём. Опаздываю, опаздываю, едь скорее, метро, аааа!

… Я забыл проездной, и пришлось покупать одноразовый билетик. Там номер. О, это спасение. Я рассматриваю этот номер и пытаюсь его разделить. Такую игру придумал себе. На два, на три… Это сразу видно: делится или нет, и на пять, конечно. Посложнее на семь. Но тут фокус: я делю длинное это число на тысячу один. И остаток уже проверяю: на семь, на одиннадцать, на тринадцать.

Нет, вообще ни на что не делится. Вот же какое! Может, вообще простое, ни на что не делится, кроме себя. Жаль. Я люблю так, когда — хлоп! И нацело!

… Даже немного забыл, что опаздываю. Чуть остановку не проехал. И уже на Маяковке, на длинном эскалаторе, номер билета разделился на сорок один. Без остатка.

Как же я прозевал, бегом проскочил любимую мою Маяковку, большую рыбу изнутри, дирижаблевые рёбра, архитектор Душкин, художник Дейнека, мозаичист Фролов, Фролов в чёрной профессорской шапочке. Он делал свои мозаики в блокадном Ленинграде, в темноте, без света, а теперь они на потолках метро, Фролов доделал Новокузнецкую и умер… Всё про них знаю, всё… А Душкин вообще гений, в 38-они сделали эту Маяковку, ещё до войны, это же просто космос, что они сделали такое! Читал много про Маяковскую, потому что люблю. А сейчас проскочил и не поднял головы.

Ну и успел, кстати. Еще двоих мы ждали потом. И я всем рассказывал, как я ключи искал по всей квартире, а нашёл в кармане, в другой куртке. На самом деле этого не было. Но так бывает: придумаешь враньё в своё оправдание, а оно не пригодится. И что же тогда, пропадать такому прекрасному вранью?…

А про деление на сорок один не рассказал. Боюсь, тут никто меня не поймёт. И про Фролова, и про Душкина… Чего им такое рассказывать. Кому интересно, могут сами посмотреть.

У нас недалеко от дома есть костёл. Очень красивый. Идёшь так по улице, дома-дома, обычные. И тут вдруг — костёл. Огромный. Как в кино. Высокие шпили в ночное небо.

Красиво.

А напротив — общежитие Консерватории. Особенно летом ясно, что это за общежитие такое. Когда окна открыты. Но и зимой слышно. Такой пилёж-гудёж, скрипки-пианино всякие. Мне нравится всё вместе слушать, когда отдельные голоса сливаются в странный общий гул. То есть нет, они не сливаются, отдельно торчат в разные стороны, как шпили костёла. В одну сторону, вверх. Но все разные.

Я иногда специально сюда хожу. Потому что первый раз услышал именно здесь. Был морозный день, ясный такой. Редко бывают такие дни, прямо ослепительные.

И тут я услышал трубу. С верхних этажей каких-то.

Классный инструмент — труба. Звук сразу в небо идёт.

Потом ещё несколько раз слышал. Трубач гамму играл и ещё какие-то упражнения. Его забивал звук рояля, рассыпал там свои пассажи нечеловеческие направо и налево. Мне захотелось его выключить. Чтобы одна труба осталась. Надо же, такой звук. Сразу внутрь.

Будто лампочку включает во мне.

Раньше, пока Лёвки не было, меня мама в свой театр брала. Спектакли я не смотрел, просто болтался по коридорам. Не то что неинтересно мне было, спектакли. Просто я не мог столько сидеть. Я и сейчас не могу. Прямо невыносимо это для меня, такое сидение. У меня без движения ноги отваливаются и руки. Ну, сейчас научился немного. А в детстве совсем не мог.

В общем, когда я маленький был, мама меня всё же водила на детские спектакли. И я сначала сидел. Потом сползал на пол. Под стул. А потом на четвереньках выползал из зала.

И тётенька-билетёрша меня там ловила. И говорила: походи тут, Игнат, только тихонько. Померяй, сколько шагов этот коридор.

И я мерил, мерил…

А потом приходила мама и забирала меня.

И я ей рассказывал, про что был спектакль. Сколько я успел посмотреть. И она удивлялась, так мало общего было у моих рассказов с авторским замыслом.

— Мне кажется, у тебя в голове отдельный транслятор, — говорила она мне. — Там тебе что-то своё показывают, не как всем.

А, я же не сказал. Мама — театральный художник. Ну, её имени на афишах никогда нет. Она, как говорит, на подхвате. Иногда помогает тому, кто как раз главный художник. Доделывает то, что кто-то не успевает. И всё время в театре. Монтаж, демонтаж. Часто ночью, когда один спектакль закончился, а на утро уже другая сцена готова должна быть.

Демон Таж. Я когда ей сказал, она очень смеялась, про демона этого. А ещё есть слово «додемонтаж». Когда демонтировали, демонтировали, да не выдемо… Да не выдодемонтировали.

Правда, иногда она говорит — как тебе этот звездочёт на занавесе? Мой.