Первинка - Николай Степанович Винграновский

Дед взял листочек, пожевал.

— Где?

— А здесь, в овраге.

— В каком? В этом овраге?

— Вон там, под тем боком.

— Заведём корову до дому и вернёмся. Что-то рано щавель пошёл, но, может, оно и к лучшему…

— А понюхайте-ка у меня за шеей, — сказал Миколка и быстро развязал платок.

Дед нагнулся, всунул свои рыжие усы Миколке за воротник и долго внюхивался.

— Чем-то пахнет, — сказал он.

— Да вы внюхайтесь получше!

Дед снова наклонил свою жёлтую и сухую маковую головку, долго бормотал, закашлялся.

— Чем-то пахнет, — сказал он. — Только чёрт его знает чем, но чем-то приятным.

— Это духи, диду! В парикмахерской на базаре, за двадцатку…

— Может, и духи… но за двадцатку! Я бы не дал!

Миколка завязал платком шею:

— А я дал.

Подошли к Миколкиной полусгоревшей хате. Она стояла в обгоревшем саду, рядом с обгорелым сараем, остались от неё только исцарапанные кошками белые углы, да два окна из десяти. Была хата большой, строил её ещё отцов дед, казак.

Посреди дороги чернел колодец с обгорелым журавлём.

— Надо бы сухое деревце найти, — сказал дед Ратушняк, — журавля сменить. Но где его, к чёрту, найдёшь, если в хате топить нечем.

Дед Ратушняк, как и все в деревне, сжигал потихоньку в печке солому с собственной крыши.

— Вы ведите Первинку в сарай, — сказал Миколка деду, — а я к маме.

Он открыл потихоньку дверь, вошёл в хату.

Мать лежала на печке, укрытая старым отцовским пиджаком.

— Мамо? — крикнул Миколка. — Я корову купил! Дед Ратушняк в сарай её повёл! Первинкой зовут!

Мать вздрогнула, повернула к Миколке своё больное лицо. А от стенки, из-за матери, сразу вынырнули две головы и в один голос залопотали:

— Наш Миколка корову купил! Наш Миколка корову купил!

— Я её вчера ещё купил, но сами знаете — какая дорога…

— Так ты что, в степи ночевал?

— Замёрз немного. Но под утро солнце взошло, смотрю — дед Ратушняк идёт. Смотри, мама, пятьдесят тысяч осталось, а ещё я щавеля нарвал! В овраге!

— Ты хоть ел что-нибудь?

— Щавель. И Первинка ела. Теперь мы его будем корзинами носить. С дедом! А придёт отец — с отцом! Со щавелём мы не пропадём!

— А какая она из себя? — тихо спросила мать.

— Чёрненькая. И рога — венчиком. На весь базар такая одна была. Три стакана в день даёт. И не бодается!

Миколка встал коленями на лежанку, развязал платок.

— Мамо, понюхайте у меня за шеей — чем пахнет?

Мать прижала Миколку к себе, и он почувствовал её горячее дыхание.

— Где ж ты, сыночек, такими хорошими духами надушился?

— В парикмахерской на базаре. За двадцатку!

— Миколка, Миколка! Дай и нам понюхать! — заныли брат с сестрой, потянулись к Миколкиной шее и, наверно, вынюхали бы всё Миколкино счастье, если б в хату не зашёл дед Ратушняк.

— С покупкой вас, Мария, — сказал он, — с молоком в вашей хате!

— Пошли доить! — крикнул Миколка и спрыгнул с лежанки.

— Подоить-то подоим, а чем кормить будем?

— Трава скоро будет, дедушка!

— До той травы можно ещё и ноги протянуть, — сказал дед. — Ну ладно, на моей хате осталось немного соломы, пускай пока её жуёт, когда-нибудь отдадите.

— А будет она солому-то есть? — спросила мать.

— Будет, ещё и спасибо скажет. Топором порублю, тёплой водой побрызгаю.

Со двора послышался шум. Миколка выглянул в окно.

У ворот стояли женщины с вёдрами, указывали коромыслами на Миколкин колодец.

— Что там такое? — спросил дед, подходя к окну.

— Сейчас узнаю, — сказал Миколка и выбежал во двор.

У колодца лежала та самая степная собачура и скалила зубы, когда кто-нибудь из женщин приближался к колодцу.

Миколка сразу обрадовался, чуть снова увидел её, но решил показать, кто тут хозяин.

— Эй ты, приблуда! — закричал он. — Прочь от колодца, чтоб и духу твоего тут не было!

Собака нехотя поднялась и грустно посмотрела на Миколку. Они были почти одинакового роста — Миколка и собака — и так смотрели друг другу в глаза. Собака высунула вдруг красный горячий язык и лизнула Миколку в щёку. Миколка растерялся, оглянулся на женщин, на деда Ратушняка, вытер ладонью собачий лизок.

— Будешь лизаться — вообще прогоню. А пока ложись у сарая, стереги Первинку. Дай людям воды набрать. Поняла? Как звать тебя, я не знаю, а придумывать имя поздно — ты уже большая. Буду тебя звать просто — Собакой. Пошли.

Опустив голову, Собака пошла за Миколкой к сараю, легла у дверей.

Проходили дни. За какую-то неделю Первинка съела всю улицу. Миколка водил её от хаты к хате, выдирал из-под стропил последние клочки соломы.

Теперь каждое утро выбегал он в сад смотреть, как там растёт трава.

Огород копать было рано, и Миколка взял грабли. В серых и голубых яблоневых телах уже говорила весна, негромко, но говорила. А яблони как будто прислушивались сами к себе, и особенно та, возле хаты — Воловья мордочка, которая созревает, когда косят рожь. Ветку её расколол снаряд, и Миколка замесил глины, замазал рану на яблоне, прижал ветку к стволу, обвязал старым мешком и пошёл посмотреть, как там груши.

Возле груш почему-то было холоднее. Возле них всегда как-то не так, как рядом с другими деревьями.

Яблони — те спокойны, рассудительны. Они никуда не торопятся. Растут себе, цветут, плодоносят, бухают по ночам яблоками об землю.

А у груш — лица