Елизавета Кондрашова - Дети Солнцевых

Кулич с воткнутым посередине бумажным цветком, несколько крашеных яиц, одно, два и более сахарных яиц разной величины и красоты были непременно в каждой корзинке. В некоторых были еще конфеты с картинками и без картинок, апельсины, пастила, леденцы, шоколадные фигурки; ликерные пастушки в больших круглых шляпках и пастушки в голубых куртках и желтых жилетах; подражание фруктам, овощам и разным играм: картам, домино, кеглям и другим, подражания, сделанные из сахара и муки с каплей ликера в середине, и прочие сласти.

К вечеру почти все воспитанницы, большие и маленькие, получили посылки от своих родителей; только круглые сироты да те воспитанницы, у которых не было родителей и родственников в Петербурге, не получили ничего.

В дортуаре Марины Федоровны, кроме подарков и сластей, девочки хлопотали вокруг стола, на который горничная то и дело клала по штучке проглаженные ею и сложенные детские рубашечки, кофточки, юбочки, платьица, нагруднички и прочую мелочь. Воспитанницы заботливо просматривали все, чтобы не перепутать вещей, складывали их стопками, аккуратно перевязывали, надписывали имена детей, которым назначались вещи, и укладывали в корзинку.

Перед ужином все было готово, улажено, устроено, приготовлено и несколько раз пересмотрено. Присланные корзинки, за исключением нескольких вынутых вещей, необходимых для обмена подарками, опять увязанные со вложенными между веревками надписями фамилий, были составлены в отведенные классными дамами углы для склада гостинцев, и все воспитанницы, со спокойными сердцами и в особенно дружественном настроении, ожидали звонка к ужину, который оставался в этот день обычно нетронутым.

После ужина, когда воспитанницы вернулись в дортуары, на каждой постели уже лежало новое платье, чистое белье, тонкий кембриковый передник, пелеринка и рукавчики. В комнатах казалось светло, на душе было весело.

Старшие, для примера младшим, стали торопливо укладываться в постели. Младшие, которые отлично знали, что старшие их обманывают и ложатся только на два часа, не следовали их примеру, а, напротив, возились и суетились, как никогда. Многие из них получили разрешение, даваемое только раз в году, завить локоны на первые два дня праздника. Эти маленькие кокетки стояли целой гурьбой вокруг трех взрослых барышень, известных своим куафёрским [116] искусством. Три маленькие девочки, волосы которых отросли не более как на два вершка от корней, сидели у стола, краснея, морщась и взвизгивая. Куафёрки с гребнями в руках, стаканами воды с одной стороны и сложенными и свернутыми из бумаги палочками с другой стороны, усердно накручивали смоченные прядки волос своих пациенток на эти бумажки.

— Ах, Господи! — вскрикивала вдруг одна из девочек, крепко потирая ладонью висок.

— Даже в глазах кисло стало, — говорила через минуту другая, покраснев и вытирая рукой затуманившиеся от набежавших слез глаза.

— Душечка, вы их с корешками вырвете! — взвизгивала, вскочив на ноги, третья, схватываясь руками за голову и замирая на минуту.

— Pour être belle, il faut s’offrir! [117] — говорили на это серьезным голосом, но улыбаясь глазами, куафёрки, и добровольные мученицы успокаивались, опять садились перед ними и через минуту опять вскакивали с новыми восклицаниями.

— Смотри, спи осторожнее, чтобы бумажки не распустились, — сказала мучительница, отпуская очередную жертву.

— Какое тут спать! — сказала на это очень серьезно одна из завитых уже девочек. — Я попробовала положить голову на подушку, в голову точно гвозди вбиты. Ни на затылок, ни на виски не ляжешь, разве только на лице полежать немножко можно, и то вот эти передние в лоб впиваются.

Завивание продолжалось почти до заутрени, так что куафёркам, простоявшим три с половиной часа на ногах, умываться, причесываться и одеваться усердно помогали уже одетые подруги.

Без четверти двенадцать воспитанницы двух старших классов, лучшие воспитанницы средних и певчие с пепиньерками, классными дамами, все радостные, счастливые, шли по освещенным коридорам и лестницам в церковь.

Через два часа они, отстояв торжественную службу, вернулись в дортуары. Маленькие, как ни крепились, все уже спали. Некоторые из них лежали, уткнувшись носами в подушки, и поддерживали лбы кулаками. К трем часам уже и все взрослые спокойно спали с приятным сознанием, что на следующий день вставать не в шесть, как всегда, а в восемь.

В восемь часов жизнь снова закипела ключом. Обнимания, целования, поздравления, благодарности со всех сторон. Перебегание из одной спальной в другую. Разговение в столовой. Обмен куличами и сластями, присланными от родственников. Общее поздравление начальницы, поздравления в стихах, поднесение работы. Прием родителей, опять сласти, подарки и радости. Головы шли кругом.

Но Светлый Праздник прошел, как приятный сон, начались уроки. Незаметно подошли экзамены, выпуск, слезы радости и слезы расставания.

Бунина тоже, как было решено начальством зимой, готовилась к выпуску и со стесненным сердцем думала о неизвестном будущем.

— Меня просят рекомендовать хорошую воспитательницу к двум девочкам, — сказала на одном из советов Марина Федоровна Милькеева, разворачивая и передавая инспектрисе полученное ею письмо. — Я так порадовалась сегодня, — сказала она с сияющим лицом, обращаясь ко всем присутствовавшим. — Мне пишет графиня З-ая, что сестра ее так довольна нашей Мальтовой, что и она непременно хочет иметь гувернантку из нашего института и надеется, что мы дадим ей и ее детям такого же друга, какого обрела ее сестра в нашей милой Манечке. Это ее слова. Условия прекрасные и содержание большое, — добавила она.

— Вот и прекрасно! Уже два требования в известные, хорошие дома, — сказала с удовольствием мадам Адлер. — Вот бы нам еще два!

В тот же вечер в комнату Марины Федоровны вошла Бунина и, сильно волнуясь, стала просить, чтобы она рекомендовала ее графине З-ой.

— Рекомендовать вас, — сказала Марина Федоровна, — вы сами знаете, я не могу. Мое крайнее убеждение, что вы не должны были оставаться здесь пепиньеркой. Как же я могу рекомендовать вас к детям? Нет, душа моя. Да скажите, отчего вы непременно хотите идти в гувернантки? Какая вы воспитательница, подумайте! Не делайте этого, поверьте мне, дорогая. Вы не имеете ни одного из качеств, необходимых воспитательнице: у вас нет ни любви к детям, ни снисхождения к ним, ни беспристрастия, ни терпения, без которого воспитание немыслимо. Вы не умеете спуститься до их понятий, не умеете принимать к сердцу их маленькие интересы, радоваться их радостям, не умеете и утешать их в горестях. Вы опускаетесь даже до того, что считаетесь с маленькими детьми, принимаете их детские, часто дурные, конечно, выходки за личные оскорбления и мстите им или «отплачиваете», как равным себе. Уверяю вас, вы никогда не будете воспитательницей в том смысле, как должно понимать эту обязанность. У вас нет того чутья, которое помогло бы вам понимать духовное состояние ребенка и научило бы вас отличать ребенка чуткого до болезненности, с которым надо рассчитывать каждое слово, от того, с которым необходима строгость, даже наказание. Не обладая этим чутьем, сохрани вас Бог браться за воспитание. Верьте мне, вы будете только плодить зло. Не в упрек вам скажу, вы своим неумением обращаться, неумением понимать детей и полнейшим отсутствием той теплоты, той любви, которая необходима в деле воспитания, погубили, может быть, навсегда Солнцеву, из которой могла выйти прекрасная девочка; это мое глубокое убеждение. Если из нее выйдет дурная женщина, виноваты будете вы, и это будет на вашей совести. Да, впрочем, у вас в классе и кроме Солнцевой есть несколько девочек, озлобленных против вас. Солнцева только откровеннее других, то есть пока менее их испорчена. К сожалению, безнаказанность первого проступка, я говорю о вашем платке, — пояснила Марина Федоровна, — пагубно подействовала на нее; дала ей какую-то смелость и эту ужасную effronterie [118]…

— Марина Федоровна, уверяю вас, вы напрасно думаете, будто я не люблю детей, — перебила Марину Федоровну Бунина. — Напротив! А потом, ведь это так различно, целая масса детей или двое. С целым классом поневоле иногда терпение потеряешь.

— С целым классом легче, дорогая, гораздо легче при условиях, в которые вы здесь поставлены. Вы и не понимаете, как велика нравственная ответственность, которую вы так легко думаете на себя взять. Вы воображаете, что, если вы хорошо учились, помните и можете передать то, чему вас учили, и имеете надобность получить место, вы уж и воспитательница. Нет, душа моя, вы прекрасная, способная девушка, но — не обижайтесь — никуда не годная гувернантка. Знаете, что я вам могу предложить? — сказала Марина Федоровна, помолчав с минуту. — Я слышала, что мадам Борецкая ищет себе образованную demoiselle de compagnie [119]. Она молода, умна, обходительна, но второй год не ходит, у нее что-то сделалось с ногами. Завтра же я узнаю о ее условиях и порекомендую ей вас. Это я могу сделать en toute conscience [120]. И вам будет отлично, я уверена; дом хороший, я давно их знаю. Но рекомендовать вас кому-либо как воспитательницу, которой можно поручить детей, об этом и речи быть не может… Подумайте хорошенько, прежде нежели решитесь. Мадам Борецкой вы будете очень полезны, — прибавила Марина Федоровна. — Вы умница, прекрасно читаете, хорошо рисуете, отлично знаете всевозможные ручные работы, а она всегда с работой и, кажется, большая любительница изящных рукоделий. А вы у нее будете иметь случай развиваться далее. Вы будете много читать ей. Жалованье она вам даст, по всей вероятности, не менее того, которое вы получили бы как гувернантка. Подумайте о моем предложении, посоветуйтесь и дайте мне завтра ответ…