Нина Артюхова - Мама

Начался урок. Радовалась на своих первоклашек.

Особенно красивыми вышли буквы на доске. Ребята притихли, старательно списывали. Светлана ходила по рядам, привычно заглядывала в тетради.

И вдруг появилось странное ощущение — будто кто-то смотрит на нее сзади. Обернулась — нет никого, только маленькие первоклассники, поглощенные своим трудным делом. Но ощущение чужого взгляда осталось. Нужно вспомнить… Был чужой взгляд. Кто-то вошел в кабинет директора, когда рассказывала о Воронцове. Нина Александровна сделала приглашающий жест, и кто-то слушал, стоя в дверях. А потом ушел раньше, чем успела обернуться, вышел легкими, четкими шажками. Вспомнила, что показалась походка знакомой, и знакома была эта манера смотреть в спину.

Ладно, вернемся в класс.

Вела урок дальше, но, почти без мыслей даже, нарастала уверенность. И когда ворвался в уши звонок, знала уже наверное, чей был взгляд и чья была походка. Все понятно, ничего странного: заведующий учебной частью хворал почти с первых дней; говорили, что ему не придется работать…

В коридоре старшая вожатая сказала на ходу:

— А у нас новый завуч!

В учительской Нина Александровна любезно представила:

— Вот, познакомьтесь, пожалуйста…

Ирина Петровна улыбнулась своей неизменной медовой улыбкой:

— А мы знакомы… Мы со Светланой Александровной целый год вместе работали.

Пожимая узенькую руку, Светлана поймала чуть заметную тревогу во взгляде. Поняла, почему Ирина Петровна ушла из школы, где работала много лет. Там — знали. Может быть, не все, но знали. А в этой школе, предположительно, не знает никто. Племянник — не сын, да и фамилии разные…

Взглядом Ирина Петровна предупреждала: «Я надеюсь на вашу порядочность».

Взглядом ответила: «Можете надеяться».

Перемена короткая, опять звонок, нужно вернуться в класс.

По лестнице на второй этаж поднималась неторопливо.

Вот и кончилась спокойная жизнь в новой школе… Ничего, слишком розово-благополучно все представлялось… И ведь всегда любила врагов, хотя и не по-христиански… А ей тяжело было слушать, когда рассказывала про бандита…

Вошла в класс. Встали малыши. Сели, придерживая крышки парт (научились уже!), чтоб не стукнули. Урок начинается.

Через несколько дней зашел зачем-то в учительскую Леша Воронцов. Подозвала его:

— Леша, приходи к нам завтра после уроков, если мама позволит. Товарищ мужа из Москвы приехал, Димке подарил поезд заводной — бегает по рельсам, светофоры зажигаются, стрелки можно переводить; мосты они строят, туннели… Только Димка у меня еще несмышленок, скорее для отца забава. А ты оценишь. Придешь?

Леша задичился немного, потом сказал:

— Спасибо. Приду.

Ирина Петровна сидела у дальнего стола: кроме нее, в учительской никого не было. Когда Воронцов вышел, спросила участливо:

— А вы не думаете, что трудно вам будет в дополнение к вашим основным делам еще пятиклассника перевоспитывать?

Ответ напрашивался сам собой:

«Ирина Петровна, вы не беспокойтесь, перевоспитывать Воронцова буду не я, а мой муж в свободное от работы время».

Это был бы ответ ядовитый… Стоит ли? А Ирина Петровна продолжала:

— И не находите ли вы, что такая частная филантропия — не наш путь?

На это можно бы возразить сознательно и кротко: «Ведь я не одна буду перевоспитывать. Вы слышали, как Нина Александровна говорила: «Вот и возьмемся за него все вместе». Какая же это частная филантропия?»

Неожиданно для самой себя Светлана подошла к завучу и сказала негромко:

— Ирина Петровна, между нами встало тяжелое. Я не знаю, как сложатся наши отношения. Я только хочу, чтобы наши отношения никак не отозвались на детях, судьба которых во многом зависит от нас.

Ирина Петровна, кажется, удивилась. А тут — звонок. Можно было не продолжать — это было тоже на короткой перемене.

У крыльца — Маринка, укутанная, в саночках. Костя вывел наконец Димку — что-то долго собирались.

— Ты эту шапку сказала ему надеть?

Ага! Шапку искали.

— Так справишься, ничего? Может, все-таки вас проводить?

— Нет, нет, не нужно. А впрочем, если хочешь, приезжай за нами часа через два.

Костя вернулся в дом. Соседки смотрели ему вслед с любопытством и одобрением: женщины всегда радуются, когда мужчина, тем более военный, несет какие-нибудь домашние нагрузки.

Если бы знали мужья, как приятно женам читать вот такие взгляды, в переводе означающие: «Хороший у нее муж, внимательный».

За него, за него приятно, не за себя!

Едут саночки, поскрипывая, по белой снежной улице. Маринка уже спит, раскинув руки. Димок сидит у нее в ногах, жадно смотрит по сторонам — он рад далекому путешествию. Выходной день, торопиться некуда, давно хотелось добраться с ребятами до сквера, где с Димкой маленьким гуляла. Костя сказал: «Ну что ж, понятно: людей посмотреть, себя показать!» Показать, конечно, есть что.

Как быстро меняет город свое лицо! Высокие дома в центре уже не кажутся высокими — дома на окраинах догоняют их. Пятиэтажные, восьмиэтажные, вышли на берег реки и даже через речку перешагнули, будто на свежем воздухе захотели погулять да и остались там — понравилось им стоять на фоне лугов и леса.

За большим серым домом, куда так часто ходила к своим ученикам, вырос новый дом, облицованный нарядными красными кирпичиками. В широких окнах отражается небо, и дом кажется голубоглазым.

Мало еще народу на улицах. И все по-воскресному неторопливые. Из дворов, из подъездов выводят своих малышей мамы и бабушки.

Раньше всех, пожалуй, появляются в сквере малыши-одиночки, без матерей и без бабушек. В лучшем случае последит из окна кто-нибудь из взрослых — благополучно ли дорогу перебежали.

Для женщины, даже не работающей, гулять с ребенком по четыре-пять часов в день, как полагается по науке, трудно. И вот бывает… Чуть-чуть подрастет сынишка, только-только научится бегать, не падая носом вниз, — иди, говорят, ты уже большой, гуляй себе один, привыкай к самостоятельности. И привыкает. Иногда получается хорошо, иногда — плохо.

Где и когда сказал Толстой: «От пятилетнего ребенка до меня — один шаг. От новорожденного до пятилетнего — страшное расстояние»?

Киоск на углу. Светлана купила газету.

«Опасность мирового конфликта уменьшилась…» — это из интервью французского премьера. «США собираются весной произвести взрывы водородных бомб на островах Тихого океана…» Мэр города Манчестера, покидая Ленинград, заявил: «Мы глубоко желаем мира, потому что не бывает хороших войн и плохого мира».

Правильно сказал. Вот если бы…

Димка тянул за рукав, радостно щебетал: «Мама! Солдаты!» — и восхищенными глазами снизу вверх смотрел на двух молоденьких военных, остановившихся у киоска.

Один оторвался от газеты, посмотрел на малыша сверху вниз и ответил добродушно и чуть грустновато:

— Вырастешь — и ты солдат будешь!

— А может быть, нет! — сказала Светлана.

— А может быть, и нет, — с готовностью согласился солдат, погладил Димку по меховой шапочке, сунул газету в карман. И они ушли, шагая, как всегда военные ходят, в ногу.

Вот таким был Костя, когда встретила его в первый раз. Только эти — мирные военные, необстрелянные.

Кто-то пробежал мимо, небольшой, вприскочку. Удивленное восклицание:

— Севка, Севка, да ты куда?

Но он уже мчался, подпрыгивая, через двор к дому. У этих самых ворот он сказал: «Пузятая». Самостоятельный был уже тогда.

— Садись на саночки, Димок, поехали дальше.

Для каждой матери слова «улица», «двор» имеют страшный подтекст. Во дворе, гордые, радостные, вывозили на первую прогулку своих первенцев, уголком кружевной пеленки прикрывая маленькое лицо от ветра и пыли.

По улице шли за руку с сыновьями: гляди, милый, какая машина интересная: стальными лапами снег убирает.

А когда сыновья стали одни гулять во дворе и одни по улицам ходить, те же простые слова приобрели новый, осуждающий смысл: дурное влияние.

Бывает и так. Но неужели не в наших силах повлиять на это дурное влияние?

Сколько нас, матерей, во всем Советском Союзе? Десятки миллионов, включая бабушек!

Ясно, что можно на это возразить. Если каждая мать начнет направо и налево чужих ребят воспитывать и перевоспитывать… Не наломает ли дров? Разные матери бывают. Медведица тоже мать.

Это, разумеется, верно насчет медведицы. А вот у зайчих есть хороший обычай: зайчата маленькие лежат, притаившись, в ямках — какая мать подойдет, та и покормит.

Путаница, должно быть, получается страшная при этой системе — своего зайчонка и не отличишь потом. У Homo Sapiens'а, конечно, в особенности у женской половины человеческого рода, законное желание сохранить своего Hom'чика, не перепутать с чужими. Ну и что? «Мой сын», «моя дочь» — такой вид собственности и при коммунизме останется, но пусть все другие дети будут «наши дети». И если наши будут все, исключается опасность частной филантропии… Стоп! Это опять Ирина Петровна располагается в моих мыслях… Изгнать?.. Или пускай заходит иногда…