Облачно, с прояснениями - Людмила Захаровна Уварова

А Рена все равно не верила:

— Не может быть, чтобы все, как одна, уродки!

— Может, — настаивал Сева. — Глаза бы мои на них не глядели!

За два дня до Нового года Сева вернулся со смены, сказал, дуя на красные ладони:

— Мороз нынче знаменитый, давненько такого не было.

Цыган подпрыгнул, положил обе лапы на Севины плечи.

— Все понятно, — сказал Сева. — А ну, давай свое ярмо…

Цыган ринулся в угол, где на гвоздике висел его поводок, сдернул поводок вниз и, держа его в зубах, снова подбежал к Севе.

— Приходи поскорей! — крикнула вслед Рена.

— Слушаюсь и повинуюсь! — ответил Сева.

Рена повернула свое кресло, глянула в окно. Кружились безостановочно снежинки, тяжелые декабрьские облака медленно проплывали в небе.

«Через два дня Новый год, — подумала Рена. — Самый веселый праздник».

Еще тогда, когда Рена была маленькая, любимой книгой был «Пиквикский клуб» Диккенса. По сей день она перечитывала описание святок и рождества в доме толстяка Уордля, друга мистера Пиквика. Как вкусно было читать про жаркий огонь в камине, в то время как за окном завывает вьюга и шумит ветер! Рена представляла себе ярко освещенный свечами зал, в ту пору же еще не было электричества, но герои Диккенса превосходно справлялись и без электричества, и вот зал, освещенный множеством свечей, под потолком пучки остролиста и омелы, кругом танцы, веселье, музыка…

Рена знала, новогодний праздник не пройдет мимо нее.

Она догадывалась, Сева уже припас елку, наверно, прячет ее у кого-то из соседей. Но она не спросит ни о чем, сделает вид, что не подозревает, существует ли вообще эта самая елка или нет. И еще наверняка ее ждет подарок от Севы, что-то, что должно ей понравиться.

А что может ей понравиться? В сущности, нет ничего, чего бы ей очень хотелось. Кроме, конечно, одного — опять стать здоровой! Совершенно здоровой! Только пусть Сева не знает об этом, пусть думает, что она беспечальна, неуязвима, что ей хотя бы в какой-то степени хорошо.

Впрочем, он этого не думает. Не может так думать. Разве он не понимает, что ей тяжко? Что она никогда не сумеет привыкнуть? Из года в год, изо дня в день сиднем сидеть в этом кресле на протяжении долгих лет, кто бы еще мог выдержать?

Правда, в детстве, лет примерно до двенадцати, она была такая же, как все, и у нее были точно такие же ноги, как у любой другой девочки.

До сих пор помнится: она бежит на лыжах в Измайлове. «Бежит», разумеется, громко сказано, просто идет по лыжне, проложенной Севой, а вот он бежал в самом деле, где-то далеко алела его вязаная шапка, потом повернул обратно, прямиком направился к ней.

«Как дела?» — спросил.

Рена не ответила, старательно нажимая на палки. Ветер шумел в ушах, снег падал на землю с неба. В небе летали птицы. Рена закинула голову, и Сева тоже посмотрел наверх.

Сколько лет прошло с того дня? Сто или тысяча? Или всего лишь один год? Не все ли равно? Иногда кажется, всего ничего, иногда — до ужаса много. Потому что уже никогда не повторится та чудесная, почти невесомая легкость, когда казалось все хорошо, она счастлива и так будет всегда, всегда…

Каждое утро она просыпалась тогда со счастливым предвкушением радости, которая неминуемо сбудется, которая никогда, никогда не иссякнет.

Не надо, чтобы Сева понял. При Севе надо улыбаться, острить, рассказывать смешные истории, быть готовой постоянно взорваться смехом и стараться смотреть ему в глаза веселыми, бездумно-счастливыми глазами.

А вот и Сева вместе с Цыганом.

Цыган, холодный, пахнущий свежестью снега, подбежал к Рене, раскрыв добрую горячую пасть, улыбнулся. Он умел улыбаться, этот удивительный пес, и даже, как уверял Сева, умел свободно вылаивать слова «Рена» и «Сева».

«Клянусь, — говорил Сева, — он эти слова классно вылаивает».

«Не клянись, я тебе верю, — отвечала Рена. — Я тоже сама слышала».

— Хорошо погуляли? — спросила Рена Цыгана.

Он положил лапу на ее колено.

— Верю, — сказала Рена. — Стало быть, хорошо? Вот и прекрасно.

— Страшно холодно, — промолвил Сева. — Просто ужас.

— У тебя лицо красное, как помидор, — заметила Рена.

Сева потер ладонью щеки, сперва одну, потом другую.

— Я же тебе говорю, что мороз жуткий.

— Мороз полезен для здоровья, — сказала Рена. — Во всяком случае, лучше, чем слякоть и сырость.

— Все плохо, — сказал Сева.

— Начинаются рождественские морозы, — задумчиво произнесла Рена.

— Терпеть не могу морозы, — сказал Сева.

«Врешь, — мысленно ответила Рена. — Это ты нарочно для меня говоришь, а я знаю, что любишь».

— Где твои лыжи? — спросила она вслух.

Сева пренебрежительно пожал плечами:

— Не знаю. Где-то там, на антресолях.

— А ты любил раньше ходить на лыжах, — сказала Рена.

— Мало ли чего я любил, а вот теперь остыл начисто.

«Врешь, — снова возразила Рена. — Не может этого быть! Это ты из-за меня так говоришь, чтобы я не страдала, чтобы мне не было больно, потому что уж кто-кто, а я о лыжах должна позабыть напрочь и навсегда».

— Помнишь, — спросила, — как это у Жуковского?

Громким, четким голосом отчеканила:

— Разве это не Пушкин? — спросил Сева, засмеялся. — Ну прости, прости мое невежество!

— Прощаю, — сказала Рена. — У тебя зато есть много других очень даже приятных качеств.

— У меня плохая память, — признался Сева. — Что-нибудь прочитаю, тут же забуду, как не читал вовсе. У тебя ведь так не бывает, верно?

«Ну и что с того? — хотелось ответить Рене. — Я бы поменялась с тобою сию же минуту. Черт с ней, с моей хваленой памятью, пусть я ничего не помню, пусть буду забывать все, что бы ни прочитала, лишь бы ходить, бегать, прыгать вот так, как все остальные люди…»

— У меня, конечно, так не бывает, — сказала она. — Я так много помню, что, честное слово, сама удивляюсь, как это все помещается в одной моей голове!

Тряхнула волосами, темно-русые волосы падали на худенькие плечи, оттеняя впалые, почти прозрачные щеки.

«Лучше бы ты ничегошеньки не помнила, а была бы здоровой и сильной, — мысленно возразил Сева. — Чтобы никогда не сидела дома, бегала бы на свидания, красила глаза синей краской, канючила бы у меня модные сапоги и колготки до самого горла и меняла бы хахалей одного за другим…