Мария Ботева - Ты идешь по ковру. Две повести

— На надутых воду возят.

И я подумала, что он прав, нечего обижаться. Села рядом с ним, он всё рассказывал про то, что ему надо какой-то адаптер купить. Просто необходимо. Я слушала и не слушала, всё думала и думала про Ольку. Нет, пожалуй, надо выйти и найти её.

— Ненормальные обе! — крикнул Пашка, но я уже выбежала из автобуса.

Я и по дороге потом бежала, и по посёлку, но нигде Ольку не видела. На стадионе её не было, дома — тоже не было. У Барона искать её теперь было бесполезно. Вряд ли она вообще когда-то сунется к Пашке. Оставалась только голубятня.

Точно, она была там. На самом верху. На крыше. Сидела прямо на шифере клетки. Вот чумная! Я никогда бы не залезла. Я вообще боюсь высоты, а тут ещё под клеткой нет ничего, только воздух. Рядом с голубятней собралась, наверно, половина Шиховых. Была, конечно, и Санна Ванна. До всего ей дело, смотрит за нашим поведением даже на каникулах. Да, Ольке не позавидуешь. Бросила свой ларёк Полина с вечно соловыми глазами. Петролиум притопал из своего сада. Дед Ефим стоял на цыпочках почему-то. На спине у него висел вечный рюкзак-колобок, а в руках было синее ведро с жидким цементом. Тяжело же. Моя мамка тоже, конечно, была тут, она же медсестра. Мало ли. Даже ипотечники прибежали из своих новеньких домов. Все стояли и глазели на Ольку. И разговаривали друг с другом почему-то шёпотом.

— С ума сошла!

— Чего это она?

— Говорят, несчастная любовь…

Сумасшедшая — вот уж точно. Но про несчастную любовь — это они загнули. Я бы при случае поспорила. Но не сейчас. Сейчас я смотрела во все глаза на свою Ольку. А она не обращала ни на кого внимания. Подняла бледное лицо к небу и напевала себе:

— Полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки…

Бесконечно.

— Старые же доски! — Я думала, эти слова сами у меня в голове появились. А это сказала Елена Васильевна, наша библиотекарь. Громко и пискляво, даже Олька услышала. Услышала и вздрогнула, петь перестала. И сразу же — как будто с яблонь начали падать яблоки: тум-бум-бум, тум, тум-тум — все разом заговорили вслух, всё громче и громче. Бегают вокруг голубятни, кричат Ольке:

— Слезай! Давай-ка, спускайся оттуда! Ну! Не дрейфь!

— Мама! — вдруг закричала Олька и встала на крыше в полный рост. Почти в полный, потому что колени она разгибать не стала. — Мама! Иди сюда! Я здесь!

По дороге шла тётя Надя, Олькина мама. Вроде бы медленно, еле ноги передвигаются, а приближается очень быстро. Молча она взяла меня за руку, и к голубятне мы пошли вместе. Молча поднялись на второй этаж. Олька очень тихо сказала:

— Мама, я через окно.

Мы выглянули из окна. Бедовая девка! Совсем плохо с головой. Как она смогла из окна забраться на крышу? Там ширины — около метра. У голубятни молча стояли люди. Смотрели на Нас.

— Как ты так? — спросила я. Маринка не услышала.

— Сейчас-сейчас, — повторяла тётя Надя, — сейчас-сейчас.

— Мам, а скажи: «Я иду по ковру».

Тётя Надя всё трогала подоконник, больше ничего не делала.

— Страшно? Не смотри вниз.

— Ага.

Тут сзади кто-то затопал. Дед Ефим принёс широкую доску. Отодвинул нас. Один конец доски поставил под самую крышу, другой — точно в дальний угол оконного проёма. Доска встала ровно. Ефим прошамкал:

— Давай, потихонечку. По доске.

— Оля, золотко, повернись спиной, — стала говорить ей её мама, — присядь. Так… Одну ногу спусти на доску. Левее…

Хорошо. Теперь вторую. Так… Ложись на крышу. Теперь потихоньку… По доске…

И тут Ефим подхватил её на руки! Хотел поставить на пол, но ноги у Ольки подогнулись, и она села. И снова заревела. Я тоже уселась рядом и давай реветь. И тётя Надя тоже.

— Тьфу ты! — сказал Ефим, убрал доску и ушёл.

— Домой, идите по домам, — услышали мы голос Санны Ванны. — Девочки там сами.

Постепенно на улице всё стихло. Олька выглянула из окна. У голубятни никого не было.

— Лучше бы я поехала с вами.

Кто спорит — конечно, лучше.

Такого первого сентября у меня ещё не было! Да и ни у кого другого тоже не было. Маринка с Пашкой приехали за мной на Бароне! То есть не на самом Бароне, а на телеге, которую он вёз. На резиновом ходу. Я как раз была на улице, делала себе букет, когда они приехали. Пашка не наврал: у него была телега. Прокатимся с ветерком! Надоело уже сидеть дома.

Папка меня целую неделю, до самого первого сентября, не выпускал гулять. В огород и к курицам я ходила, конечно, но только с мамой. Остальное время сидела и читала всё подряд, только про лошадей решила не читать больше. Пусть сами кормят своего Барона, сами ходят за ним, сами читают книги про лошадей, а я устраняюсь, беру самоотвод. В моей жизни больше не будет места лошадям, ничего не поделать.

Днём я звонила Маринке. Хоть они с Пашкой и занесли меня своевольно в автобус, всё равно она, наверно, осталась моей подругой. Правда, на обратном пути с голубятни она всё время ворчала, что никогда больше не свяжется со мной, не будет такого, что вообще-то она не нанималась искать меня по всему посёлку, позорища кусок, и вообще, только ненормальные лезут на крыши, да ещё такие дурацкие крыши, которые и сами могут слететь от лёгонького сквознячка. Она бы ещё что-нибудь сказала, но мы подошли к дому. Главное, мама моя даже не перебивала её! Поэтому теперь я Маринке быстро-быстро говорила в трубку:

— Привет, это я, меня не выпускают. У Ефима там подвал, надо будет проверить, без меня не ходи. Лето кончается, шиповник поспел, скоро копать картошку. Зацвели астры и гладиолусы, если у тебя не цветут, я тебе дам, а ещё спаржу, получается благородно. Сегодня приготовила гречку, как там Барон, дай ему яблоко, не говори ничего Пашке про меня. Читаю «Два капитана», представляешь, мальчик не говорил, а научился, передай привет Славику и Сергуне, пока.

Быстро-быстро, чтобы она не успела и слова вставить. И вешала трубку. Про цветы, конечно, зря сказала, всё равно у Маринки, как всегда, самый лучший будет букет. Но я же и про другое говорила — рассказывала, например, про куриц. Про дневник, что я его уже подписала. Хоть о чём-нибудь говорить надо, особых новостей у меня не было, я же сидела дома. Но я всё равно звонила, чтобы Маринка про меня не забывала насовсем. Трубку она не вешала, значит, всё-таки ничего, есть контакт. Я ещё боялась: вдруг она спросит про голубятню, зачем я полезла на крышу. Что тут скажешь, я и сама толком не поняла, как это случилось. Залезла и залезла.

Славку и Сергуньку я видела из окна, как они гоняют на своих великах, и каждый раз передавала Маринке с ними привет, а вот про Пашку мне и думать теперь не хотелось, но почему-то я всё время думала. Без него бы Маринка в жизни не догадалась занести меня в автобус, мы бы ещё поспорили из-за дыма и что-нибудь решили бы. Хорош друг! Сначала наврал про телегу, отвлёк внимание, а потом — за локоть! Так что по этому ипотечнику я не скучала, только по Маринке и Барону. Ну, Маринку-то я всё равно увижу, а вот там ли конь, я не знала, его могли и забрать у Пашки. А Пашка и рад будет, представляю! Наконец-то он займёт весь сарай своими электронными штуками, сделает из него мастерскую. Пока меня не выпускают на улицу, Барона увезут! Прощай тогда, дорогой товарищ, рыжий зубастый друг, милый конь! Не видела, как ты появился в Шиховых, не увижу и как покинешь их.

А первого сентября, когда я срезала цветы, точнее спаржу, для букета, вдруг — топот! Смотрю, а это Барон! Собственной персоной! А за ним на телеге едут Маринка с Пашкой. И их догоняет, орёт на весь посёлок Надька Кондрашкина.

— А-а! — надрывается. — Ждите меня! Эй!

И несётся галопом, точнее катится, как колобок, ещё два двора осталось.

— Ура! — закричала я.

— Ура-а! — завопили Пашка с Маринкой. Дед Ефим выглянул из своего окна на втором этаже, покрутил у виска. Пожалуй, нам пора было сматываться: Маринка говорит, его раздражают громкие звуки.

— Чего радуетесь, каникулы же кончились? — сказала Манюня Комарова, она вышла из соседнего подъезда. — Ой! Юрик! Смотри! Лошадь!

— Ура! — заорал её брат. — Чур я впереди сижу!

— Вот ещё! — сказал Пашка. — Олька впереди, она маленькая. И я ещё, я управляю.

Когда меня называют маленькой, я просто могу сразу в глаз дать, не задумываясь особенно. А тут ничего даже не сказала Пашке. Он же с Бароном! Я ему всё простила!

— Меня, меня ждите! — добежала до нас наконец-то Надька. Забралась на телегу, сказала: — Теперь поехали. Трогай!

И мы поехали! Я даже ножницы домой не успела отнести, даже не вернулась дверь закрыть. Только крикнула дяде Фиме, чтобы запер квартиру. Он кивнул из окна, знает, что я оставляю ключи на вешалке.

Как же здорово мы доехали до школы! Тут, конечно, всего ничего добираться: мимо наших трёх домов двухэтажных, потом совсем немного — и стадион. А дальше уже дом культуры и наша школа — через дорогу. Это ничего, что телега была самая простая: фанерный пол на четырёх колёсах. Зато трясло так, что я всё время рисковала свалиться. Хорошо, Маринка догадалась и держала меня сзади за юбку.