Юрий Хазанов - Кап, иди сюда!

— На что спорим? — спросил я, когда уже скинул одеяло с Генкиной кровати, вывернул наволочку и выбросил половину учебников из левого ящика стола.

Я торопился и поэтому не стал застилать постель и наводить порядок. Потом вместе уберём.

— На пятьдесят щелчков, — сказал Генка.

— Двадцать пять хватит, — сказал я, потому что мне было его жалко.

Конечно, в комнате я ничего не нашёл, но всё-таки всё перевернул вверх дном. Даже интересно было смотреть: как будто они переезжают на новую квартиру.

Не прошло и двадцати минут, а я уже был на кухне. Здесь было трудней — потому что и так беспорядок, особенно в шкафу. Я даже просыпал на пол какую-то крупу и опрокинул немного варенья.

— Что, нашёл? — сказал Генка. — Уже тридцать одна минута.

— Всё равно найду, — сказал я и поднял с плиты сковородку.

В это время и пришли Игорь Петрович и мой папа.

— Что за разгром? — спросил Игорь Петрович.

— Саня ищет, — сказал про меня Генка.

— В чём дело, ты можешь объяснить? — спросил папа отчётливым голосом.

Я объяснил.

— Ты всё-таки старше, — сказал мне папа. — Надо немного соображать… Немедленно приберите. Ну!

— Мы поспорили. Я должен найти, — сказал я.

— Никаких «найти», — сказал папа. — Сейчас же всё убрать!

Он отнял сковородку и подтолкнул меня к двери комнаты. Но в комнату я не пошёл, а остался стоять в коридоре.

«Что он раскричался? — думал я. — Ничего плохого я не сделал, кажется. Подумаешь, крупу рассыпал. Значит, кричать надо? Теперь вот проиграл из-за него двадцать пять щелчков! Кричит, как на маленького…»

— Пойдём! — позвал Генка.

Небось смеётся сейчас: думает — влеплю двадцать пять штук.

— Спор не считается, — сказал Генка.

— Очень мне нужны твои милости, — ответил я и зашёл в ванную.

Подумаешь, пожалел. Какой добренький…

Я задел полотенце, отмахнул его, и с полки слетела мыльница. Прямо в ванну. Даже проехалась, как шайба по льду.

«Правильно», — подумал я и бросил вторую мыльницу.

Потом свою зубную щётку, потом чью-то ещё — в футляре, потом чашку для бритья, потом…

Тут вошёл папа и сказал:

— Ты совсем взбесился? Тебе что было сказано?

И он дал мне по шее.

…Вообще я ношу очки, только когда читаю. Мне доктор выписал. А тут показалось, что я надел очки — только не свои, а чужие: так всё в глазах перекосилось и затуманилось. Но я не заплакал, а просто вышел на улицу.

Там светило солнце, пробегали собаки, малыши играли в песке, из магазина шли женщины с сумками, но мне всё казалось перекошенным и тусклым. Как будто очки не только чужие, но и тёмные.

Потом я увидел Генку с мячом — он за мной из дому выскочил.

— Ты чего? — сказал он. — Пошли уберём. Скоро обедать.

— Ну и обедайте, — ответил я. — Кто вам мешает!

— Давай сыграем, — сказал Генка и кинул мне мяч. — Пас!

Но я отбил мяч в другую сторону. Хотел в лужу, да не попал.

— Идём, — сказал Генка, когда принёс мяч. — Брось. Хочешь, я сам уберу?

Опять эти милости!.. Конечно, все хорошие, я один плохой. Знаю, что будет папа говорить: что я эгоист, самолюбивый, обидчивый, думаю только о себе… Всё знаю. Ну и ладно. Зато они добрые. Особенно Генка. Пусть его по головке гладят…

— Чего стоишь? — сказал я ему. — Никуда не пойду. Я…

— Пойдём. На обед знаешь что? Пельмени.

— Я в город поеду, — сказал я. — Надоело всё.

— И я с тобой, — сказал Генка. — Давай, правда? Пешком. Как туристы. Папа пустит. Сейчас мешки уложим…

— Нужен ты мне!.. — сказал я. — Без хороших обойдёмся.

— Чего ты? — сказал он. — Что я сделал?

Но я повернулся и пошёл. Я тогда не думал ни о каком городе, просто говорил, что в голову придёт.

— А денег-то у тебя нет! — услышал я Генкин крик.

Я шёл к автобусной станции и чуть не наткнулся на Дылду. Так я её про себя называл.

— В палатку идёшь? — спросила Оля. — Скорей, а то на обед закроется.

— Ага, — сказал я.

Я хотел попросить у неё денег на билет до города, но теперь было неудобно — ведь я сказал, что иду за продуктами. Да у неё и нет, наверно. Только ростом большая, а тоже девчонка. Я сел в автобус. Народу было мало, и скоро вошла кондукторша и стала всех обходить. Тогда я вылез.

«Пешком пойду, — подумал я. — Назло».

Я пошёл по шоссе. Минут через пять меня обогнал автобус, но я даже не поглядел на него. Сначала я вообще никуда не глядел, только себе под ноги. Даже не мог бы сказать, какого цвета «Волга» проехала, какой лес за обочиной — лиственный или смешанный, и много народа на пруду или нет… Но потом я стал замечать даже то, что не надо: как, например, в одном саду, за забором, сидел парень и ел что-то вкусное. Мне показалось по запаху, что любительская колбаса, и так захотелось откусить…

Идти стало легче, я как-то втянулся — особенно когда начал от нечего делать считать до четырёх, потом вроде стихов говорить: «Всё рав-но дой-ду до до-ма, всё рав-но дой-ду до до-ма…» Теперь я понимаю, почему солдатам всегда считают. Только им через мост нельзя в ногу идти, потому что он может рухнуть. Мне папа говорил. Им перед мостом всегда такую смешную команду подают: «Отставить ногу!» А мне можно «не отставлять», я один. Интересно, а если вдвоём или нас пять — тоже надо «отставить ногу»? Об этом я думал, когда шёл через речку. А потом стал думать, что скоро в школу и мама обещала связать мне свитер. Хорошо бы из собачьей шерсти — она самая тёплая. Жалко, мы не собирали шерсть нашей Пери. А то был бы у меня рыжий свитер. И рыжие перчатки…

— Подержи, я конус подтяну.

Это сказал мне белобрысый парень, класса так из шестого. Он на велосипеде сзади подъехал, а я и не слышал. Он спросил, куда я иду.

— В город, — сказал я. — Подвези до станции.

Белобрысый потрогал шины, посмотрел на меня так, как будто взвешивал, и сказал:

— Садись. Только я потом направо сверну. Тебе ещё километров шесть останется.

Сидеть на раме было очень жёстко. Хуже, чем на ишаке, — я один раз ездил на нём. Особенно когда белобрысый съехал на обочину: потому что шофёры всё время ругались, что мы по шоссе едем.

Он был очень любопытный, этот белобрысый. Всё спрашивал, куда, зачем… А что я скажу? Ну, я и рассказал, что отец у меня злой, как Иван Грозный, и лупит чем попало. И днём и ночью. А мама очень добрая — она мне свитер сама свяжет, из нашей собаки. Вот я к ней иду. Отец даже денег на дорогу не дал.

— У нашего Лёшки тоже, — сказал белобрысый. — Напьётся и начнёт… Я бы таких отцов знаешь… Он ударит, а я бы ответил. Честное слово. Ой!

Я даже закричать не успел. Мы налетели на какой-то камень, свалились, и я ободрал коленку.

— Восьмёрки нет, — сказал белобрысый про велосипед.

Я сидел на земле и лизал колено. Оно было такое шершавое от пыли и царапин, что я поцарапал язык.

— Ездок! — сказал я. — Лучше б я тебя вёз. Не умеешь — не берись. — Я опять лизнул колено. — Надо мне было пешком пойти.

— Можешь идти, ещё не поздно! — сказал белобрысый.

— Ну и пожалуйста, — сказал я. — Гуд бай.

Белобрысый сел и уехал. Я даже не знал, как его зовут. А всё-таки не думал, что уедет. Какой обидчивый! Что я такого сказал? Вот с кем дружить, наверно, плохо. Чуть что… Такой и в беде может бросить.

Идти пешком не хотелось, но машины шли редко, и ни одна не остановилась, когда я поднимал руку. Наверно, потому, что здесь автобус ходит. Но в автобус я садиться не стал.

Ох как скучно было идти! Даже думать ни о чём не мог. Вот если б карманный приёмник! Повесил бы на шею — красота! Включил на полную мощность — не то что дома: чуть громче, уже сосед в стенку стучит…

Я, наверно, устал и хотел есть, но главное — мне было скучно. Я пробовал петь, скакать на одной ноге, читать стихи, идти задом — всё было неинтересно.

Потом я придумал: пройти четыре шага и повернуться. И опять четыре шага. Раз, два, три, четыре. Кругом… Раз, два, три, четыре. Кругом… Раз, два…

— Смотрите, ребята, псих идёт! — услышал я.

Я остановился. Голова немного кружилась, поэтому я не сразу увидел, кто назвал меня психом. Их было человек шесть на поляне. Они сидели около костра, а над костром… А над костром висел котелок, и когда я перепрыгнул через кювет, то увидал, как в котелке что-то булькает. Я не хотел к ним подходить, но само получилось. Про «психа» я вспоминать не стал, а только сказал:

— Тут разве костёр разрешают?

— «Разрешают — не разрешают»! — сказала девчонка. — Если об этом думать, со скуки умрёшь.

Рядом с костром лежали мешки, палки. А вон палатка. Туристы, значит.

— У нас двухдневный поход, — сказал мальчишка. — По нашему району. Мы из Покровского.

— Сейчас малый привал, — сказал другой. — А большой через два часа.

— Я тоже километров двадцать прошёл, — сказал я.