Виктория Буяновская - Когда умолкнет тишина

— Я сейчас, мам! — и вбежала в прихожую.

Отчаяние придало ей сил. Спотыкаясь о разбросанные вещи, она помчалась по длинному коридору к своей комнате, распахнула дверь, бросилась к кровати.

— Я сейчас, я быстро, — задыхаясь, шептала она, — мам, я сейчас…

Нащупав коробку, она бросилась назад, слыша, что рев самолетов раздается над самой головой. Тонко завыла бомба, раздался грохот совсем рядом, от которого пол закачался под ногами. Сашка вцепилась в притолоку, в недоумении прислушиваясь к нарастающему вою другой бомбы. «Как будто сейчас попадет в наш дом, — промелькнуло в голове. — Но ведь этого не случится…»

Раздался страшный грохот, от которого все вокруг содрогнулось и стало рушиться. Неведомая страшная сила легко подхватила Сашку и с размаху швырнула в стену. Последнее, что она успела увидеть в слабых предрассветных сумерках, это большой, в тяжелой золоченой раме портрет Наполеона в полный рост, висевший в спальне над маминой кроватью. Сорванный со стены той же неведомой силой, он в клубах пыли и осколков летел по комнате, чтобы, ударившись о стену, разлететься на куски, как все вокруг.

Сашка очнулась, когда было уже почти светло. Едва пошевелившись, она почувствовала невероятно острую боль в голове. Сашка замерла, зажмурилась и не могла удержаться от стона. Медленно и осторожно она подняла руку к затылку — пальцы сразу нащупали огромную шишку, которая уместилась во всей ее пятерне. Некоторое время она сидела с закрытыми глазами, надеясь, что боль станет слабее. Но голова болела сильно, упорно, словно собиралась болеть так всю оставшуюся Сашкину жизнь.

Держась за стену, она, наконец, медленно поднялась. В рассеянности отряхивая свой матросский костюмчик, Сашка огляделась. На полу, среди осколков стекла, пластов штукатурки валялись сломанные стулья, растрепанные книги, сорванная с потолка и разбившаяся вдребезги люстра, гардины, ковровые дорожки, собравшиеся волнами, одежда, подушки…

Сашка медленно шла, перешагивая через предметы, обходя перевернутую, поломанную мебель, и с трудом узнавала их квартиру. Заметив на полу папины фотографии, она присела на корточки и стала их собирать. «А где же остальные? — подумала она и тут же вспомнила, — они в подъезде». Пошатываясь от слабости и боли, она направилась по коридору к входной двери.

Голова кружилась, Сашку поташнивало, но как бы ей ни было плохо, она с удивлением отметила, что впереди, там, где всегда полутемная прихожая, почему-то светло. Не переставая удивляться, она продолжала идти и вдруг остановилась. Дальше идти было некуда.

Сашка не добралась до входной двери, она не добралась даже до прихожей — ее попросту не было, как не было лестницы, ведущей вниз, к подъезду, как не было полдома. Сашка стояла на краю пропасти, под которой грудами громоздились руины.

Все мысли исчезли из больной Сашкиной головы, осталась лишь одна: «Где они?» Сашка стояла и смотрела вниз, в страшной муке напрягая мозг, чтобы найти ответ на этот вопрос.

«Они в бомбоубежище», — наконец сообразила она. Конечно там, где же еще они могут быть? Когда раздался грохот, мама, Софья Львовна, братья, Нора выскочили из подъезда и побежали в бомбоубежище…

Но тут же другая, ужасная мысль возникла в ее голове: они не могли успеть выбежать из подъезда, они были в нем, когда в дом упала бомба, как раз здесь, где теперь горы битого кирпича и обломки стен…

У Сашки в ушах эхом отозвался последний отчаянный мамин крик: «Саша!», и в страшном свалившемся на нее горе она также отчаянно закричала вниз: «Мама!».

Нет сомнений, они все там, под завалом, так сильно любимые ею родные. Крича «мама», Сашка звала всех их.

Захлебываясь рыданиями, Сашка металась по краю пропасти, пытаясь найти путь вниз. Ей казалось, что она на себе чувствует тяжесть обломков, боль, которая давит на их тело, а, может быть, это огромное горе так сильно давило на нее. Скорее к ним, освободить, вытащить их… Сашка вспомнила про черный ход на кухне и побежала туда, размазывая по щекам слезы и не переставая бормотать: «Мама… Мама… Мама…»

Она не помнила, как добралась до лестницы, как в темноте, спускаясь по ней, дважды упала, как бежала по двору, перепрыгивая через обломки… Она помнила лишь, что, с ловкостью обезьяны забравшись на самую верхушку руин, она хватала невероятно тяжелые кирпичи и, с трудом оттащив их, катила вниз. Она упиралась в куски стен и пыталась столкнуть их, тянула покореженные чугунные перила, но сил не хватало даже сдвинуть их с места, и, крича от злости и бессилия, она била их кулаками, ногами. Заглядывая в темноту между обломками, она звала родных по именам, но ответом была тишина.

Наконец, обессилев, Сашка опустилась на камни. Она теперь уже не плакала. Она поняла, что родных больше нет. От этой мысли она не могла плакать — слишком велико было горе. Сашка сидела на руинах, под которыми они покоились, и не знала, что делать дальше. Ей просто хотелось быть с ними — пусть мертвыми, — но только быть с ними, чтобы крепко обнять и никогда не оставлять…

Сашка сидела долго, ничего не видя вокруг. Потом, положив голову на обломок стены, обхватив его руками, вполголоса начала разговаривать с мамой, братьями, Норой, Софьей Львовной, рассказывать им что-то, жаловаться. Мало-помалу в ее рассказе стали возникать паузы, наконец она умолкла.

Солнце уже поднялось высоко. По руинам бродили уцелевшие жители дома, незнакомые люди. К Сашке подошел дядя Петя, тихий пьяница из дома напротив. Робко тронул Сашкино плечо:

— Твои — там что ли?..

Сашка кивнула.

Дядя Петя тяжело вздохнул:

— Ох, горе-то… Ну, пойдем, нечего тут сидеть.

— Не пойду, — негромко ответила Сашка.

Дядя Петя растерянно оглянулся, снова вздохнул, переступил с ноги на ногу.

— Что ж так и будешь сидеть здесь?

Сашка снова кивнула. Ей ни с кем не хотелось говорить.

— Да нет же… нельзя остаться, — путаясь в словах, робко убеждал дядя Петя. — Вон уже начали разбирать завал. Ведь нужно достать их… Схоронить… Нельзя их там оставить. А как же завал разбирать, если ты тут сидишь? Ну, давай, пошли! Как же можно разбирать, когда ты тут? Тебя ненароком зашибить могут.

— Пускай зашибут, — равнодушно сказала Сашка.

— Что ты ерунду-то говоришь, — угадав ее мысли, в неловкой досаде рассердился дядя Петя, — ну разве можно жалеть, что в живых остался. Тебе, можно сказать, Бог вторую жизнь дал…

Дядя Петя говорил что-то еще, уговаривал, но Сашка уже не слушала. «Бог дал ей вторую жизнь». А что ей теперь делать с этой жизнью? Куда с ней деваться? Да и нужна ли она, когда погибли все, без кого Сашка жизни никогда не представляла? Сашке совсем не хотелось жить. Мало того, жизнь теперь представлялась ей тяжелым бременем, нести которое было для нее страшной мукой. И если бы она знала безболезненный способ умереть, она была уверена, что тут же им воспользовалась бы.

Дядя Петя говорил все настойчивей, отвлекая Сашку от своих мыслей, тянул за руку:

— Ну, давай… Вставай, пошли же. Чайку сейчас согрею. У меня сахар есть. Пошли, пошли. Что ж, думаешь, у тебя одной горе?.. Людей-то, знаешь, сколько уже погибло? Сколько еще погибнет — неизвестно. Что ж теперь и не жить совсем? Тогда прям сразу в петлю лезь — впереди-то еще знаешь сколько несчастий…

Сашке хотелось остаться, но еще больше ей хотелось, чтобы дядя Петя замолчал. Ей хотелось тишины, чтоб в этой тишине думать о своем горе. Но у нее не было сил спорить. Поэтому она покорно позволила взять дяде Пете себя за руку, и он с заботой, какой Сашка никогда не могла предположить в этом давно опустившемся человеке, помог ей спуститься с обломков, и повел в свою каморку.

В тесной комнате, затхлый воздух которой был пропитан запахом клопов и лежалого белья, дядя Петя усадил ее на единственную замызганную табуретку перед шатким, заставленным грязной посудой столом, и принялся хлопотать по приготовлению чая.

Сашка сидела, уставившись на черный, липкий от пригоревшего масла бок кастрюли, из-за которого выглядывали, шевеля усами, боязливые тараканы, и думала: как ей теперь жить в этом городе, полном только чужих людей? Впервые она чувствовала одиночество, и это неизвестное доселе чувство наполнило ее душу тяжелой тоской. Но чувство одиночества тотчас же отступало, когда она вспоминала о руинах, мысленным взором заглядывая в их темную глубину, где, раздавленные, лежали ее родные. Ей все казалось, что им нестерпимо больно даже теперь, когда они уже мертвы. То, что они умерли, она считала огромной несправедливостью, самой вопиющей несправедливостью, которую когда-либо видел мир. И что голова у Сашки болит, пусть даже так сильно, — это тоже несправедливо. Как так может быть: ее родные умерли, а у нее всего-навсего болит голова? И почему она сразу же не умерла от горя? Разве может после всего случившегося жизнь продолжаться как ни в чем не бывало? А она продолжалась. Дядя Петя посудой гремит за стенкой, с улицы слышатся вопли мальчишек, оживленные голоса людей, разбирающих завал, грохот камней. Эти звуки покрывает чей-то тоскливый вой. Сашка с минуту слушала этот звук, потом сползла с табуретки и подошла к окну. Во дворе перед завалом на земле сидела Макаровна и, уткнувшись в колени, выла. Без слов, громко и протяжно.