Александр Кузнецов - Когда я стану великаном

— Отделайте его как следует! Это лучший копейкинский дружок, Васька Белкин. И навесьте ему на мозги, что получает за все их дела! Поняли?

— Ясненько! — кивнул коренастый крепыш, видно, «главный». — В чем одет?

— Голубая нейлоновая куртка, красная шапка и шарфик. Он каждый день ходит через этот пустырь к брату в больницу.

— Авансик?

И Ласточкин вынул из портфеля пластинки заграничной жвачки и блок сигарет.

Никто не видел и не слышал их, только какая-то фигурка прошмыгнула мимо и исчезла.

Только она, вездесущая Татка Травкина, видела их и слышала этот заговор.

На школьном дворе во время перемены ребята гоняли мяч, бегали, возились, кое-кто просто грелся на солнышке. Прозвенел звонок, школьный двор опустел, все разбежались по классам.

Только Копейкин и двое его приятелей направились в противоположную от школы сторону.

И тут же наткнулись на Эльвиру Павловну.

— Копейкин? Куда это вы? Опять что-то замышляете? — подозрительно спросила она.

— От вас ничего не скроешь! Замышляем! — Он понизил голос, кивнув ребятам, чтобы шли дальше. — Вот это наш мозговой центр, — показал он вслед ушедшим ребятам, — и методом мозговой атаки мы должны…

— Какой центр? Какая атака? — встревожилась Эльвира Павловна, но тут же, заподозрив подвох, сменила тон:

— А почему ты не на физкультуре?

— А я освобожден! — Копейкин улыбнулся одной из своих лучезарных улыбок и, сделав «чао», исчез.

Он догнал ребят, когда они переходили улицу.

— Дура она чокнутая! Что ты с ней… — недоумевал Белкин.

— Взрослые, Васенька, дураками не бывают! У них это не принято. Где ты говоришь эта больница?

— Слушай, а может, но ходить сегодня? Ну их и черту! Я, правда, обещал брату котлет домашних…

— Нет, ты пойдешь и отнесешь ему котлеты! — резко сказал Копейкин.

Через пустырь с огромными лужами и редкими островками цветущих верб по сырой тропинке шел мальчишка в голубой куртке и красной вязаной шапке.

В руках у него была большая сумка-сотка, набитая свертками, пакетами с молоком.

В арке, под железнодорожным мостом, появились трое лохматых парней, шли они неторопливо, а один из них тренькал на гитаре.

Когда они поравнялись с Белкиным, лохматый в кожаной куртке вдруг задержался:

— Слышь, малый, ты это… попить не дашь? — он указал на пакет с молоком.

Белкин с готовностью достал пакет и протянул. Тот не спеша вынул из кармана складной нож, щелкнул кнопкой, полоснул по уголку пакета и спокойно спрятал нож в карман. Пил он неторопливо, ожидая, пока его дружки подойдут ближе. Потом сделал несколько глотков парень в тирольке и передал тому, что с гитарой, а тот, сделав обманное движение, резко сжал пакет и направил струю молока прямо Белкину в лицо. Белкин ловко уклонился, и струя попала прямо на лохматого в кожаной куртке.

Парень вскинулся, бросился на Белкина и сорвал шапку. Но тут Копейкин — а это был он — неожиданно ударил его в живот, так что тот сразу будто переломился пополам. Отпрыгнув, Копейкин нанёс второй ловкий удар сеткой подоспевшему парню в тирольке. Тогда на него кинулся гитарист. Копейкин увернулся, успев подставить ножку.

Длинноволосый главарь уже опомнился и, хрипло ругаясь, опять бросился на Копейкина, норовя схватить его за горло. Но Петя опять увернулся.

Драка шла отчаянная. Маленький мальчишка то и дело мелькал между здоровыми парнями, которые никак не могли его схватить.

А неподалеку, из будки телефона-автомата, наблюдал за этой дракой Федя Ласточкин. Следили за ней и ребята-болельщики, лучшие люди 8 «б», готовые в любую минуту прийти на помощь товарищу.

Когда на пустырь ворвалась милицейская машина, трое парной уже опять бросились на Копейкина.

И тут лучшие люди 8 «б» увидели тот класс борьбы, который Копейкин выдавал редко: он стремительно подсек и бросил через себя главаря, поймал на прием бросившегося на него гитариста, который, истошно крикнув, врезался а громадную лужу.

Милиционеры мчались со всех ног.

А с другой стороны наступали лучшие люди 8 «б».

Лохматых парней, скулящих от боли, по уши перемазанных в грязи, грузили в милицейский «рафик». Молоденький милиционер укоризненно качал головой:

— Такие большие связались с маленьким! Как не стыдно — трое на одного!

А Копейкин ухмылялся, облизывая рассеченную губу и потирая огромный подтек на лбу:

— Я уверен, товарищ старший лейтенант, что они уже находятся на пути осознания своих дурных намерений! Очень вас прошу, относитесь к этим заблудшим с максимальной снисходительностью!

— Ладно, разберемся! — только и сказал лейтенант.

Копейкин улыбался, хотя его слегка мутило, он был грязный, мокрый, и сил хватило только на то, чтобы чуть покоситься на телефонную будку — он боялся упустить Ласточкина.

Лучшие люди 8 «б» тем временем собирали трофеи: пояс с железной «позолоченной» пряжкой, гриф от гитары, рукава куртки, кожаную тирольку и перепачканный трехцветный шарф.

Они сграбастали все это в кучу, подошли к Ласточкину, и по команде Копейкина трофеи полетели к его ногам.

Петя Копейкин и Вася Белкин сидели в кухне и с остервенением били молотками по подошвам, обрабатывая Петины башмаки. Они прибивали «платформы» — так башмаки становились выше.

— Повтори, как она сказала, точно! — Копейкин был очень возбужден.

— Ну, она сказала… — Вася повторял, видно, уже в сотый раз. — Что ей очень нужно тебя видеть. Лучше бы не дома. Что очень срочно. И нервничала…

— Горошкина нервничала — невероятно! — воскликнул Копейкин. — Сколько времени?

— Начало пятого, еще целый час…

Но Копейкин торопился. Чисто умытый, мокрые вихры торчали во все стороны, глаза лихорадочно светились… Он тщетно боролся с накрахмаленной рубашкой:

— Я скоро выкину эти идиотские рубашки! — Он старательно отдирал крахмальные рукава. — Мать их купила на вырост, говорит, что скоро сядут. Я их уж раз десять стирал — ни черта не садятся!

— Готов! Надевай! — Белкин поставил «платформы» на пол.

Копейкин влез в башмаки, попробовал пройтись — он еле двигал ногами.

— Вот черт! Гвоздь огромный.

— Ватку подложи!

Хорош же он был сейчас! В свежей рубашке и выглаженных джинсах, он стал выше ростом. Глянул в зеркало — что-то беззащитное, беспомощное вдруг мелькнуло на его лице…

— Платок есть? — Он подмазывал крахмалом синяк под глазом. — Мой весь в крови.

— Не глаженный.

Они встретились на боковой аллейке парка, где было довольно пусто.

Он сразу увидел её светлый плащик.

Она радостно бросилась к нему навстречу, и, действительно, щеки ее пылали больше, чем обычно, и глаза блестели больше, чем обычно, а волосы разметались по плечам.

— Копейкин! Петеньке! Умница! — щебетала она так радостно, словно они не виделись целую вечность.

Копейкин был несколько напряжен, может, и потому, что боялся, отчаянно боялся, что Горошкина заметит его ботинки, а объясняться ему не хотелось.

Но Горошкина ничего не заметила.

— Господи! Живой! Петька! Я думала, они тебя там изуродуют! Били тебя?

— Не очень… — Копейкин скромно улыбался.

— Вон подтек какой! — ахала Горошкина.

— Да ерунда! Первый раз, что ли… — Копейкин смутился, он наивно полагал, что подтека она не заметит.

— Сколько их было? Мне говорили, десять человек! — Она смотрела на него восхищенно.

— Какие десять! Уже придумали!.. Всего трое!

— Ну расскажи!

— Да ладно!.. С тобой-то что?

Горошкина вдруг смутилась, такой Петя ее не видел ни разу.

— Не знаю, как тебе сказать… Может, потом, а? Видишь и… — залепетала она. — Мы ведь с тобой всегда смеемся… А тут — серьезно это, понимаешь? — жалобно сказала она.

— Ну? — Взволнованный Копейкин не спускал с нее глаз, боясь что-нибудь пропустить.

— Дай честное слово — не будешь смеяться!..

— Честное слово! — горячо заверил ее Копейкин.

— Помнишь, в первом классе мы клятву давали? Глупо, конечно, но я помню.

— И я помню, — сдерживая волнение, сказал Копейкин. Горошкина вдруг подняла на него свои синие глаза.

— Я совсем недавно вдруг стала вспоминать детство… Чего это я — не знаю!.. Вдруг вспомнила, как в лагерь первый раз ездила. Как ты подрался из-за меня… Как заячью капусту собирали… А как ты научился плавать — помнишь? За одну ночь!

— А у тебя было такое платье, в горошек, меня почему-то поразило, что и фамилия у тебя такая!..

— А как я скарлатиной болела, а ты мне мороженое приносил?.. И тогда написал первые стихи:

— Машка! — тихо сказал Копейкин. — Ты и это помнишь?