Рувим Фраерман - Дальнее плавание

«Помнят ли они нас, учителей, — подумала она с тревогой, — любят ли они нас, когда оставляют школу навсегда?»

И она поднялась и прошла по рядам, на секунду задержавшись у каждого. У парты, где сидела Галя, она постояла подольше. Она положила руку на плечо Гали, словно оперлась на мгновение на самую твердую свою надежду, которую лелеяла столько лет, постоянно любуясь живостью мыслей, талантом и памятью этой головки.

— Вы правы, дети, — сказала она наконец, — есть новость. Знаете ли вы, кто будет у вас преподавателем истории?

— Кто, кто? Анна Ивановна, скажите скорее!

Крики раздавались со всех сторон.

— Иван Сергеевич Веденеев, — сказала Анна Ивановна. — Вы не забыли его?

И Галя, и Анка, и многие другие вскочили со своих мест — так велико было их удивление в первую минуту. Потом радостный гул прошел по всем партам.

— Неужели Иван Сергеевич? — крикнула Анка возбужденно. — Ведь он же был на войне! Он жив, значит?

— Жив, жив и, как видите, вернулся к нам, — сказала Анна Ивановна торопливо, и в ее торопливых словах, казалось, прозвучало какое-то смущение, которого многие не заметили.

Только одна Галя, подняв глаза на Анну Ивановну, поглядела на нее внимательно.

«Что это с ней? О чем-то она еще боится сказать».

А шум в классе становился сильнее, голоса звучали открыто и громко, и Анна Ивановна не останавливала никого.

А ведь у нее в классе всегда бывало так тихо!

«Они помнят его. Они ему благодарны, — думала она с радостью, — Напрасно я тревожусь за него».

Но все же задумчивость, смущение и тревога не сходили с ее лица.

Да, дети помнили его. И как им было не помнить Ивана Сергеевича Веденеева, их прежнего, их старого учителя истории, чей голос еще звучал в их ушах, чьи рассказы о древнем мире, о временах Петра, о славе, всходившей над Россией, о грозах, проносившихся над ней, так трогали их никогда не дремлющее воображение, так долго жили в их памяти!

— Ты знаешь… — сказала Анка, перегнувшись и схватив за плечо сидевшую за ней Берман. — Ах, ты ничего не знаешь, ты еще не училась у нас! Ты жила тогда в своей Белорусской ССР, и ты его совсем не знаешь. Я сожгла себе руку, как Муций Сцевола, в печке, и папа тогда разорвал мой билет в кино. Но ты ничего не знаешь! — воскликнула она в отчаянии.

— Ты знаешь, — сказала круглощекая Вера Сизова, глядя на Берман сквозь свои очки, тоже круглые и такие толстые, будто и они были сделаны из небьющегося стекла, — ведь он совсем еще молодой. Но даже мальчишки никогда над ним не смеялись. И часы у него были большие, точные, мы учились по его часам. И он был очень красивый. Ты помнишь, Галя, как он всегда любил тебя?

— Не мели вздор, Вера, — сказала Галя, поморщившись от ее слов, и лоб ее немного покраснел, как будто от досады.

Но то была не досада на Веру.

Если для других девочек, помнивших Ивана Сергеевича, он был просто любимый учитель, с которым встретиться снова бывает радостно каждому, то для Гали, чья душа была более впечатлительной ко всем проявлениям жизни и ко всему, что встречалось ей на пути, это было необыкновенным событием. И если она приняла его более сдержанно, чем другие, ничего не высказывая вслух, то лишь потому, что предпочитала таить свои чувства.

С тех пор как она помнит себя еще маленькой девочкой, сидящей на низенькой парте, из всех учителей, которых она слушала, на которых смотрела своим пытливым, внимательным взглядом, Иван Сергеевич занимал особое место. Каждое слово его населяло ее маленькое сердце восторгом. Она любила смотреть на его лицо.

И с годами этот восторг не проходил. Он только менял свое выражение.

Галя, тратившая много времени на чтение книг и умевшая размышлять о них, отлично понимала, что этот восторг перед учителем истории нельзя назвать тем обожанием, каким занимались девочки в старых гимназиях. Подобное чувство, несвойственное ее характеру, лишенному чувствительности прошлого века и более суровому и возвышенному, вызвало бы в ней только смех.

Душа ее искала красоты.

И отец Гали, который мало учил ее жизни, но баловал ее безмерно, так как безмерно любил, покупал ей красивые платья и окружал красивыми предметами с самых ранних лет.

Она радовалась им.

Но в школе никто не мог бы упрекнуть ее в пустом тщеславии. Она одевалась скромно, ничем не выделяясь среди подруг, ибо искала красоты не в платьях.

Она искала ее в ином — и в желтых листьях осени, которые она, как Анка, собирала на бульваре, и в звездном свете, всегда привлекавшем ее взор, и в одиноком цветке, росшем у нее под окном.

Желание красоты жило в ее душе бессознательно.

Так и деревенская девочка, потеряв отбившуюся от стада овцу и вовсе не помышляющая о красоте, вдруг остановится на краю ржаного поля, над которым медленно тлеет заря, а за полем виден дальний лес, уже погруженный в тень, и облака, окаймленные золотой полоской, и долго смотрит она, забыв о своей беде и о том, что ожидает ее дома, думает о чем-то неясном, но неудержимо влекущем к себе.

Галя искала красоту повсюду, но часто, не находя ее перед глазами, отходила прочь. Так обошла она сегодня утром человека, который медленно двигался ей навстречу, опираясь на костыль и низко склонив свое обожженное лицо. И, взойдя на крыльцо школы, она ничего не сказала Анке, так как это был лишь прохожий человек.

Галя задумалась, вспомнив об этой встрече, и тотчас же, как живое, в памяти предстало другое лицо — лицо учителя, на которое она так любила смотреть еще маленькой девочкой.

Оно было той удивительной красоты, на какую способна одна только природа, когда берется за свой резец, чтобы создать прекрасное лицо человека.

Черты его были мужественны и вдохновенны; густые волосы, откинутые назад, не закрывали высокого лба; голос был сильный и гордый, и во взгляде постоянно обитала веселая улыбка.

Его живые слова послушно вели за собой воображение Гали, и отрадой для нее было у него учиться и отрадой было поклониться ему на улице при встрече.

Так любила она и поклонялась своему отцу, который вовсе не был красив и не учил ее ничему, но чье сердце было всегда открыто для ее детских радостей, надежд и тревог.

Дружба их была прекрасна.

И сколько бы ни говорили Гале и Анка, и Анна Ивановна, и другие, что горе ее не единственное, которое принесла людям эта ужасная война, что у многих погибли отцы, но для нее оно было единственным, неповторимым, так как это было ее горе, и никто из них не мог бы принять его на себя, хотя бы того и хотел.

Разумом она понимала их слова прекрасно и соглашалась с ними, но душа восставала против них и продолжала болеть и не желала слушать никаких утешений.

Были, однако, минуты, когда печаль как будто оставляла ее.

Шум древесной листвы над ее головой в далекой дубовой роще, куда летом она уходила одна, или нежный звук воды, пробирающейся по дну оврага в старом парке за городом, или движение реки, бегущей в своих берегах, или солнце, вдруг упавшее на дорожку бульвара и на тонкую осеннюю траву, заставляли ее вдруг забывать о своей потере и чувствовать себя даже счастливой, как почувствовала она себя счастливой, когда вместе с Анкой вошла в свой новый класс и школьный круг друзей снова сомкнулся вкруг нее.

И сейчас, услышав, что возвратился к ней пусть не отец ее, но любимый учитель, чья красота и вдохновенье приводили ее детскую душу в восторг, она пришла в необыкновенное волнение.

Она вспомнила, как однажды, когда она так прекрасно отвечала на экзамене, он положил свою сильную руку на ее голову и при всех поцеловал ее в лоб.

Он любил ее больше других.

Так что же могла знать Вера Сизова об Иване Сергеевиче, что могла о нем сказать? И Галя поморщилась от ее слов, и лоб и щеки ее покраснели, как будто от досады.

Галя быстро, в нетерпении заглянула в расписание и увидела, что история была последним уроком.

Волнение в классе не прекращалось.

И Анна Ивановна, еще раз пройдясь по рядам, подумала, что сегодня урок ее будет не очень плодотворным. Но на этот раз она простила детям и шум и разговоры, еще долго царившие в классе.

— Довольно, девочки, довольно, — сказала она наконец, — я вижу, что вы помните нас. Вы любите тех, кто достоин любви, а Иван Сергеевич достоин ее больше других. И вы увидите это сами. Он смелый воин и, может быть, еще более смелый учитель.

Но Анка, у которой отец был старый солдат, отлично знала, что с фронта не возвращаются просто, и потому с тревогой спросила:

— Он сильно ранен, Анна Ивановна? Как он вернулся к нам? На время или навсегда?

— Навсегда, — сказала Анна Ивановна, помолчав. — Он больше не будет воевать, и вы, конечно, будете беречь его покой.

— Вы обижаете нас, Анна Ивановна, — сказала вдруг Галя. — Мы видим, вы как будто сомневаетесь в нас.

Анна Ивановна свела свои густые черные брови, как будто нахмурилась.