Анатолий Алексин - Смешилка

Ох, пардон! – Он обратился к маме, о которой вроде забыл, но которая уже успела при виде фляги вытаращить глаза так, что ничего другого на лице не было видно. – Только что я был на краю пропасти…

Он то и дело находился на краю пропасти, но ни разу туда не свалился.

– Пардон! – продолжал режиссер. – Извините! Но ребенок, да еще женского пола, будет у меня в главной роли впервые… Я часто имею дело с актерами пьющими. Или сильно пьющими… Или запойно пьющими… Так что – пардон.

Верхний шар повернулся ко мне. Все в этом человеке было круглым и мягким – без порогов, без острых и даже тупых углов. Не обо что было споткнуться и ушибиться.

– Теперь ты, сознайся, и меня будешь показывать?

– Что… показывать?

– Ну, как я в трусах предложил тебе «выпить по этому поводу»!

– А вы вообще-то… кем работаете? – наконец, решила выяснить я: мало ли кто имеет отношение к фильмам!

– Кем работаю? Режиссером… Прости, я думал, что всем известен. Кошмарное самомнение! Я на краю пропасти…

Он назвал свою фамилию – и маминым глазам не хватило лица.

– О, как ты проехалась со своей улыбкой по телевидению. – Оба шара завалились на диван и стали по нему перекатываться. Я знала, что хорошие люди навсегда остаются детьми, но не представляла, что можно выглядеть ребенком больше, чем сами дети. – Вспомнил, как ты проехалась… – еле пробился ко мне его голос.

Он вспомнил… Значит, у меня был юмор длительного действия, как бывают лекарства.

– Вы очень смешно смеетесь, – сказала я.

– Смешно смеяться нельзя, – поправила мама. – Получается тавтология. Учти!

Что такое «тавтология», я не знала. Режиссер это понял – и примчался мне на выручку (он привык мчаться!):

– Все можно делать необычно. Даже смеяться… Тот, кто делает всё, как все, неинтересен. Простите меня за нескромность! Но Смешилка это имела в виду.

Только бабушка защищала меня от непонимания взрослых. А теперь защитил он. Правда, от мамы… в защите от которой я вряд ли нуждалась.

Мама так заизвинялась, что ее стало жалко. И режиссер опять резко крутанул верхний шар в моем направлении, чтобы переменить тему:

– Твой юмор меня завалил на диван. А мэра он завалил совсем… Окончательно! Он может уже не выдвигать себя. Как только выдвинет, избиратели вспомнят тебя… И конец! Ох, как ты его прокатила! – Он сам опять начал перекатываться вдоль дивана. – И все-таки юмор был добрым! По отношению к избирателям. То есть к простым людям… которых так легко одурачить!

Внезапно режиссер, который был известен всем, кроме меня (что, кстати, его ничуть не обидело), деловито спросил:

– А ты действительно сумеешь изобразить меня? Вот прямо сейчас!

Его знали все, но я догадалась, что как-то иначе, чем ведущего телепрограммы. «Он – не популярный, он – прославленный! – разъяснила мне позже бабушка. – А это – не одно и то же».

«Учти!» – добавила бы мама. Но бабушка не добавила.

– Так что же? Изобразишь?

Все хотели, чтоб я изображала других, а он – чтобы его самого.

Я увидела умоляющий мамин взгляд. Она надеялась на меня. Говорят, любовь к матери творит чудеса… Чаще, конечно, это делает любовь самой матери. Что-то я очень часто употребляю слово «любовь». Не подражаю ли я директрисе? Нет, мне самой теперь кажется, что это – самое главное слово…

Я подтрунивала над мамой, но не догадывалась, а знала: все ее странности возникают оттого, что она боится за меня и за наш дом. Все время чего-то страшится… Любила я маму не за ее любовь, не «в ответ» («в ответ» любить, кажется мне, нельзя). Просто она была моей мамой. Другой мамы быть не могло… И мне так захотелось выполнить ее просьбу, как вроде никогда еще ничего не хотелось. Сколько моих просьб выполнила она! Можно ли сосчитать?

Я сразу, не очень толком задумавшись и «не догадавшись», созналась с интонацией и ужимками режиссера, что «находилась на краю пропасти, потому что загубила папину карьеру, судьбу своей школы и судьбу всей нашей семьи».

Словно заглянув в ту жуткую бездну, я отпрянула… И вскричала по-режиссерски: «Но мы спасены, потому что я домчалась до своего фильма. Выпьем по этому поводу!» Я схватила таблетку, которой, как и улыбки на лице, у меня не было, по-режиссерски закинула ее в рот и из воображаемой фляги, которой тоже у меня не было, запила то лекарство алкоголем, что врачами делать не рекомендуется.

– Ты воссоздала меня через себя! – отбиваясь от смеха и пробиваясь сквозь него, провозгласил режиссер. – Я окончательно утверждаю тебя на главную роль. Ты станешь богатой!

«И папе не нужна будет новая должность», – подумала я.

Премьера фильма «Смешилка» состоялась не в каком-нибудь огромном городе, выпячивающим себя небоскребами. Небоскребы… «Неточное слово, – как-то сказала бабушка. – Они же не скребут небо, а как бы в него втыкаются. Но и не в небо… а просто ввысь, потому что на небеса можно уйти, только расставшись с жизнью. Одновременно быть на земле и на небе нельзя!»

– Небоскребы есть небоскребы, – заметила мама, так и не овладевшая образным мышлением.

Премьера состоялась в нашем небольшом городке. Режиссер, выступая перед началом, сказал, что я свой город прославила. Его все почитали – и сразу, еще не увидев фильма, ему абсолютно поверили. Зрители почувствовали, что живут в том же, но уже и в совсем другом – знаменитом! – городе: все как-то вытянулись, выпрямились в своих креслах. Режиссер заявил также, что вскоре я «нравственно дисциплинирую» (именно так он сказал!) многие города: быть может, завистники станут чуть-чуть меньше завидовать, сплетники – сплетничать, лгуны – лгать… А полицейские, регулируя уличное движение, не будут изображать из себя балерин, отвлекать водителей – и превращать обыкновенные пробки в непробиваемые.

– И разные другие «движения» – к примеру, движения душ и характеров, – я надеюсь, немного наладятся.

Так говорил режиссер – и мне чудилось, что он вот-вот воскликнет: «Давайте выпьем по этому поводу!»

В фильме обнаружился один недостаток: режиссер не рассчитывал, что зрители будут хохотать непрерывно, без промежутков и, таким образом, станут кое-где заглушать звук. Когда я ему об этом сказала, он ответил:

– Дай Бог всем моим фильмам такие пороки!

А после премьеры жители уже прославленного города подняли меня на руки. И понесли…

Меня несли бережно, боясь уронить. Разве можно ронять свою гордость? И славу?!

Неожиданно для самой себя я скрестила руки на груди и замерла. А меня продолжали нести, но уже как бы в мир иной. Я, однако, поспешно ожила, давая понять, что мне – в новом качестве! – неплохо остаться и в прежнем мире.

Сверху я видела лица тех, кто меня так осторожно и торжественно нес среди приветствий и всеобщего ликования, передавая с рук на руки: свою директрису, и учительницу химии, и главу банка, и жену его, которая от него так устала, и полицейского с перекрестка… И даже мэра, которого из-за меня уже не избрали. «Завалили», как предсказывал режиссер. Никто не желал сознаться, что сердится на меня. И все, подобно директрисе, стремились показать, что меня обожают. А если они действительно не сердились и обожали? И мама была… Были и папа, и бабушка, которая единственная в той процессии мне по-девчачьи подмигивала.

Я же сверху стала изображать, как меня несут и как прославляют. И как у всех по-разному вскинуты вверх руки и как по-разному устремлены ко мне лица. Потому что все люди разные.

Где это произошло? В какой стране? И какое у нашего города имя? Что за разница! Люди везде смешные…