Ким Васин - Сабля атамана

С диким гиканьем забегали в избы воины — нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых детей и седых стариков.

Рыдания и стоны, звон железа и гневные проклятия слышались по всей деревне.

Но никто не поднял против врагов ни меча, ни лука, не было в деревне людей, способных носить ратное оружие. Сильные мужчины, подобные дубам, и парни смелые, как соколы, взяв червленые щиты и острые мечи, давно уже ушли на смертельную битву с врагами. Далеко-далеко, к голубым водам реки Волги, улетели могучие орлы. Где-то среди приволжских холмов стали они, ожидая вражеское войско. А в деревне остались лишь их седые отцы и матери, милые жены и невесты да дети, похожие на нежные лесные цветы.

Без крепкой защиты они были обречены на смерть или рабство…

Опьяненная кровью и легкой добычей, бесчинствовала и радовалась вражья орда. И вдруг в дверях одной курной избы, что стояла на краю деревни, вражеских воинов встретила блеснувшая, как молния, сабля. Нукеры отступили.

— Воин!

— Ай, яман![2]

— Батур![3]

Ханские нукеры настороженными взглядами следили за каждым движением молодого воина, загородившего вход в избу, и оглядывались друг на друга: кто отважный, кто осмелится первым вступить в схватку со смельчаком?

Черные, горящие огнем ненависти глаза отважного воина в упор смотрели на чужеземцев. Ни один взмах его сабли не был напрасен: у входа в избу уже полегли восемь нукеров.

Враги грозили ему издали, злобно ругались, но ни один из них не решался приблизиться.

Пухлолицый, с отвислым подбородком военачальник— менгечи мурза Церелен — с высокого белого аргамака следил за происходящим. Его косые щелки-глаза замутились от гнева, он до крови искусал свои губы.

— Воины, вы забыли, что вы потомки волков? Вы забыли повеления великого джасака?[4]

Менгечи говорил еще что-то, но его слова потонули в криках нукеров и в многоголосом шуме рабов-хангулов[5].

Нукеры бросились на приступ и снова, словно опаленные огнем, отпрянули назад.

Молодой воин по-прежнему твердо стоял на своем месте, как будто он был вытесан из того же крепкого дуба, что и стены его дома.

Тогда нукеры достали луки и осыпали воина тучей стрел. Менгечй наблюдал за неравным поединком, готовый в любую минуту соскочить с коня и наступить ногой в узорном сапоге на грудь поверженного врага.

Но вдруг мурза заметил, что два нукера, забравшись сзади на дом, разбирают крышу. Он довольно усмехнулся: догадались! Мурза громко крикнул:

— Взять парня живым!

И в тот же миг юного воина покрыл брошенный сверху холщовый полог. Воин забился, как птица в силке, но на него уже насели двое дюжих нукеров.

Дружно бросились вперед остальные. Тучный мурза не утерпел, слез с коня и поспешил к месту схватки.

Подойдя, он, изумленный, остановился; перед ним стоял не воин, а девушка, подобная цветку шиповника.

Она тяжело дышала, а за руки ее держали восемь нукеров.

Блестящие черные глаза девушки горели гневом.

Седой, морщинистый мурза-менгечи оглядел ее с ног до головы и самодовольно сказал нукерам:

— Женщина всегда есть женщина. Ее мы победили без сабли. Среди рабынь Церелена-багатура как раз недостает такого цветка.

Гордый своей властью и уменьем красиво говорить, мурза взобрался на коня и поехал со двора, приказав девушку вести за собой.

Огонь пожара, вихрем пронесшийся по деревне, затихал. На месте изб дымился горячий пепел, сиротливо торчали печные трубы, и, чадя, догорали последние головешки. В дорожной пыли, в подзаборных лопухах остывали тела убитых, а оставшиеся в живых с петлей на шее брели, подгоняемые нукерами, по дороге прочь от родных мест в проклятое рабство.

Через утихший лес полоняников привели на берег Ветлуги-реки.

Погрузив на плоты невольников и награбленное добро, нукеры начали переправляться через реку.

Церелен-багатур с двумя воинами в железных кольчугах сел в длинную остроносую лодку. Пленную девушку-воина посадили в ту же лодку.

Девушка сидела, глубоко задумавшись. Хоть бы заплакала, зарыдала, как другие женщины, уводимые на чужбину! Нет ни слезинки в ее глазах, только лицо ее бело, как первый снег, и печально, как осенняя ночь.

А вдали, за лесом, горя и сияя, подымалась заря. Заалели свинцовые волны на Ветлуге, потом засверкали золотом и серебром. Легкий ветер пробежал по вершинам деревьев, словно тронул струны на гуслях, и послышалась тихая песня. Живительные лучи солнца озарили все вокруг, и все вспыхнуло несчетными красками. Запели птицы, как бы возвещая, что есть еще жизнь в лесном краю, что нельзя убить его красоту, что вечно будет стоять он, гордясь и красуясь.

Неожиданно девушка поднялась, улыбнулась, как утреннее солнце, и запела.

Один нукер схватился за меч, но мурза Церелен лениво остановил его:

— Пусть поет. Всех наших врагов сокрушила сабля Джихангира[6]. Хотя эта марийская девка поет не так красиво, как девушки с Керулена[7], но пусть поет. Я не люблю печальных людей…

А девушка пела старинную песню своего народа:

Девушка поставила ногу на край лодки:

— Знай, черный опкын[8], ты можешь заковать нас в цепи, но никогда не покорить тебе наши сердца, горящие ненавистью.

С этими словами девушка прыгнула в реку, а лодка, покачнувшись, перевернулась вверх днищем.

Белой рыбой мелькнула девушка под водой, чистая струя заиграла вокруг нее. А мурза и его телохранители, закованные в железо, камнем пошли ко дну и там, на дне чужой реки, нашли себе могилу.

С удивлением и страхом смотрели на все это остальные нукеры.

— Непонятный здесь живет народ. Непокорная у него душа. Трудно его одолеть, — говорили они между собой.

А пленники на плотах говорили о богатырях, которые придут с этих берегов и освободят их.

— Как имя этой девушки? — спросил один нукер.

— Ветлуга, — ответили ему полоняники.

— А как зовется эта река?

— Тоже Ветлуга.

Побледнели нукеры и молча смотрели в воду.

Текла река Ветлуга, сверкая, как стальная сабля, — вольная река непокорного народа.

В те времена, о которых идет речь в этом рассказе, во второй половине семнадцатого века, Козьмодемьянск окружали нетронутые дремучие леса. Они подступали к самым стенам городка, шли до Суры, до Цивильска, до Ядрина; редко-редко среди сплошного густого леса попадались клочки вспаханных полей и маленькие — в одну-две избы — марийские селения — илемы.

Илем Аштывая стоял на берегу Юнги.

Аштывай со своей семьей жил в низенькой, черной от дыма и копоти курной избенке. А семья у него была немалая — семеро детей, мал мала меньше; старшему сынку Порандаю лишь десятый годок пошел.

Нелегко прокормить такую семью, и Аштывай трудился от зари до зари: то в Юнге рыбу ловит, то в лесу борти ставит, то с раннего утра до ночи пропадает на поле.

Каждую весну, умываясь соленым потом, пашет он поле деревянной сохой из крепкого корня и полной горстью разбрасывает зерно, а подойдет осень, выходит на поле с серпом. Соберет Аштывай урожай, обмолотит — и грустно почешет в затылке: опять зерна не хватит даже на ползимы.

Тогда отправляется Аштывай в лес за желудями. Намешает в муку толченых желудей, древесной коры — и, глядишь, переживут длинную зиму, дотянут до нового урожая.

Беден дом Аштывая, пуст амбар, но есть у него заветное сокровище — дареная золотая чаша.

Эту чашу в давние годы царь Иван Васильевич Грозный пожаловал сотнику горно-марийской стороны Акпарсу за помощь и заслуги марийцев в покорении Казанского ханства. А вместе с чашей даровал царь Иван на веки вечные роду Акпарса приюнгинские земли. С тех пор сто лет переходила чаша из рук в руки, и теперь владел ею внук Акпарса Аштывай.

А на ту заветную чашу давно уже зарился юнгинский тора Волотка, да Аштывай готов лучше голодом сидеть, чем отдать чашу в чужие руки.