Альберт Лиханов - Мужская школа

Это было очень больно, слёзы мгновенно хлынули из глаз я сначала не плакал, просто слёзы хлынули сами собой и всё застлали передо мной.

Пацаны, конечно, растворились, я с опозданием заревел и кинулся в сторону уборной, закрыв нос ладошкой. Мне казалось, из носа хлещет кровь, но когда я ворвался в туалет, открыл кран и отнял ладошку, это оказались просто сопли. Я сунул лицо под холодную струю, мой бедный нос пылал, совершенно не готовый к таким испытаниям, но теперь спасительная влага остужала лицо, не в силах остудить обиду, и я взахлёб, отфыркиваясь водой, заревел, не пытаясь сдержаться.

За спиной шаркали ноги, кто-то что-то говорил, слышались и сочувственные интонации, но мне всё было до фени.

Вообще всяческая слабость, слёзы, например, теперь я знаю это слишком хорошо, далеко не всегда вызывает мальчишеское сочувствие, а очень часто, наоборот, желание добавить, поиздеваться над этой слабостью. Пятикласснику мужской школы первых послевоенных лет полагалось не выдавать своей слабости, скрывать поражение где-нибудь на чердачной лестнице, в одиночестве, не показывая виду, что ты проиграл.

Но откуда мне было знать это тогда?!

Я остудил лицо, обтёр его платком. От всех этих переживаний нестерпимо захотелось по-маленькому.

От крана я перешёл в очередь к посадочному очку.

Железные агрегаты с рифлёными следами установлены в школах на вырост для вполне взрослых масштабов. А потому уж слишком часты невинные случаи, когда попки первоклашек не дотягиваются до самого очка и всё, что выпадает из них, остаётся между железными следами туалетного повелителя.

О, эти школьные туалеты тогдашних пор место нашего обобществления!

Да, обобществлять человеческую душу, делать её принадлежащей всем и не позволяющей скрыться от любого чужого взгляда можно и таким хитростным образом — нескрываемостью интимных отправлений.

Какой иезуит придумал эти чугунно-стальные приборы с двумя рифлеными железными ступенями для ног, чтобы ты, не дай бог, не оскользнулся? А громогласная труба, время от времени взвывающая за твоей спиной? Как сильно надо хотеть или каким бесчувствием следует обладать, чтобы оправиться по-большому над этим индустриальным агрегатом?

Но самое главное достоинство школьного туалета его публичность. Дверок не положено, спрятаться не за что, и всяк страждущий должен исполнять своё дело под неумолимо-свидетельствующими взглядами.

Вот оно, обобществление с младых ногтей и какое! Самое что ни на есть основательное, не оставляющее даже самых малых надежд на наивную мысль, что ты индивидуальность, личность и у тебя есть право на одиночество, хотя бы в силу физиологических потребностей принадлежащие сугубо тебе личные три минуты или интимное пространство в пару квадратных метров.

Нет, ты вместе со всеми своими потрохами принадлежишь чужому взору и наблюдению. Тебе как бы в самом беззащитном положении твердо напоминают: ничто не тайно в твоем мире, ты гол и наг, подлежишь освидетельствованию, и всякое индивидуалистическое сопротивление бессмысленно…

Я взошёл на эшафот. Мне требовалось по-малому, и я встал в железные следы, между которыми теплился чей-то хитростно завинченный кверху остаток.

Едва я расстегнул пуговицы своих новых брюк и направил струю в нужное отверстие, как кто-то, так и оставшийся неизвестным, пнул меня сзади.

Мой петушок быстро скинулся в брюки, не остановив своего действа, а кроме того, я сорвался ботинком в неаккуратную кучку. Вот так.

И хоть я ушёл с урока, но ушёл, оставляя по липкому коридору зловонные следы, что породило ругань нянечек и жестокую кличку одноклассников «Говнило».

Я уж думал — ну пусть бы «Говнюк», а то — «Говнило».

Была в этом слове какая-то особая обидность. Домой я приплёлся растерзанный и грязный. К тому же на спине красовался начерченный мелом крест. До маминого прихода я тёр его мокрой тряпкой, но крест был прочерчен с такой яростью, что после чистки хоть и слабо, а всё равно проступал.

Мама без труда выудила у меня все подробности, да их ведь сложно было скрыть нос посинел, а китель и ботинки… Она возмущалась, хотела немедленно идти к директору или хотя бы к Зое Петровне, или даже в милицию, а потом уговаривала меня потерпеть.

Я согласился.

Мало ли, подумал я, бывают же просто невезучие дни.

Эту противную кличку Говнило я услышал утром от Рыбкина.

Я ничего не понимал в людях. Вчера, правда, мы с ним слова сказать не успели, но ведь он мне улыбался, приветливо пошевелил оттопыренными ушами был у него такой талант. Но — мало ли! Разве узнаешь человека за день, да к тому же если этот день всего лишь один урок, хотя ведь и урок может растянуться в полжизни.

В общем, с утра это был совсем другой человек, и, как это потом выяснилось, неспроста.

— Ну как дела, Говнило? — спросил он.

У меня просто сердце оборвалось. И так я шёл сегодня в школу будто на каторгу, под маминым до угла — конвоем. Но нет, не для такой простой малости — вконец испортить настроение — затевал этот разговор мой сосед. Он задирался. Сразу видно. Народ в классе насторожился. Я ответил:

— От Говнилы слышу.

Ему только этого и надо было. Он для оттяжки отъехал на свой край парты, потом ухватился за верх обеими руками и с разгону наехал на меня. Я не ожидал такого нападения и, конечно, свалился в проход.

Класс заржал.

Наверное, я был не просто красным, а пурпурным, когда вскочил. Я кинулся на Рыбкина, но всё, оказывается, было отрепетировано заранее. Мне наперерез кинулись какие-то пацаны. А Рыбкин кричал из безопасного места:

— Иди на другую парту! А то от тебя воняет!

— Сволочь, крикнул я ему, сдерживаемый пацанами.

— Тихо, тихо! деловито суетился Рыжий Пёс. Косалка, пацаны, косалка! После уроков по-косаетесь, а сейчас успокойся! Это он, видите ли, обращался ко мне, меня утешал и мне улыбался, проклятый провокатор. Ты согласен? — спрашивал он меня, и даже без всякого предупреждения было ясно, что это мой последний шанс.

— А ты? спрашивал он Рыбкина, и тот рьяно кивал головой, сверкал глазами, изображал из себя отчаянного человека и умелого драчуна.

— Смотрите, пацаны! предупредил, подходя к Рыжему, Корягин. Если кто смотается, отметелим!

Это уж потом, прочитав книгу Джованьоли «Спартак», я узнал слово «гладиатор». Просто раб, назначенный для боя с другим рабом. Два раба, из которых остается жить тот, кто побеждает. Вот и мы с Геркой оказались рабами. Особенно он.

Я был загнан в угол и не мог отказаться, а ему косалкой угрожали. Правда, по-хорошему угрожали. Мол, давай, ничего страшного, ты победишь, мы тебя поддерживаем, потому что ты из нашего класса, ты наш, а этого новичка надо отвалтузить. Причина была под рукой.

Но я всего этого тогда не знал. Не знал, что Рыбкин ведь струхнул, раз вызвал меня на косалку со страха. И с таким можно драться не боясь.

Тут я, конечно, маленько забегаю вперёд, потому что все это я понял чуточку позже, а теперь мне предстояла драка с собственным же соседом. Мало приятного, согласитесь.

Опять никакого ученья не было. Я сидел на уроках и просто дрожал. Ведь я же никогда не дрался. Какие там косалки в начальной. Тут же завизжат девчонки, бросятся в учительскую, раздастся крик — нет, никто у нас такого опыта не имел, да и на улице как-то обходилось.

А тут драка. «До первой краски». Это выражение Рыжего Пса. Ну и отвратная же у него рожа! То ли от жары, то ли от такого вреднющего характера под носом вечно бусинки пота, а в поросячьих глазах никогда никакой истины — и врёт, и правду говорит, не моргая, с одним выражением. Во всяком случае, мне от него ничего хорошего ждать не приходится, хоть он и шептал, когда учитель отвернётся, с нескрываемой заботой: «А ты умеешь драться-то?.. Да ты не бойся!.. У него нос рыхлый, ты по носу бей, сразу краску достанешь!..»

Кончились уроки. Мы с Рыбкиным, два гладиатора, двинулись вниз в сопровождении всего класса. Внизу, там, где раздевалка, никого не было, да и раздевалка была закрыта, ведь ещё начало сентября и на улице тепло — в общем, там тихий тупик, нянечки после первой смены протирают полы на верхних этажах, остальной народ, известное дело, как из школы вылетает пулей, без остановки. Но Рыжий с Корягой поставили человек трёх на атас, караулить, значит, и дать сигнал, если появится какой-нибудь учитель.

Мы с Рыбкиным бросили портфели к противоположным стенкам коридора, он снял китель. Я остался как был сегодня, между прочим, я оставил дома галстук. Было как-то глупо после вчерашнего являться с ним.

Между нами встал Рыжий и объявил правила: Значит, так, пацаны! Косаетесь до первой краски, в поддых не бить и ногами не пинаться.

Ладно. Я всё это слышал как будто сквозь вату. Да и ноги у меня были ватными наверное, от страха, от новизны положения, в котором никогда ещё не был: тридцать стриженых голов вокруг нас, тридцать пар глаз жаждут побоища, тридцать глоток заряжены гадкими восклицаниями, гоготом и матом — ещё немного, и они залпом разрядятся в мою сторону.