Леонид Жариков - Повесть о суровом друге
Помощь проекту
Повесть о суровом друге читать книгу онлайн
Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.
- Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!
- А я не разойдусь! - упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.
Полицейский замахнулся плеткой:
- Уходи!
- Не уйду, здесь наша улица!
- Стебани его, Ермил! - крикнул второй полицейский, натянув повод коня.
- А я все равно не уйду!
Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.
- Уходи, а то убью! - И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.
Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.
- Ну его к свиньям, Ермил, поехали!
Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:
- Ваше благородие - свинья в огороде.
- Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.
Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.
- Больно, Вась?
- Ни капельки...
- А почему плачешь?
- Кто тебе сказал? И не думаю плакать.
- Я вижу...
- Обидно, - сказал Васька, - за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..
- Это все Загребай... И правда, хрюкало...
Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.
Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:
- Покажи тетрадку...
- Какую? - не понял Алеша.
- Ту, что с песнями... Помнишь, ты пел про солдата?
Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово:
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых маньчжурских полой,
Калека-солдат истомленный
К семье возвращался своей.
Спешит он жену молодую
И малого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать,
Пришел он... В убогом жилище
Ему не узнать ничего:
Другая семья там ютится,
Чужие встречают его.
И стиснуло сердце тревогой:
«Вернулся я, видно, не в срок...
Скажите же мне, ради бога,
Где мать, где жена, где сынок?»
Васька сидел задумчивый и молчал. Теперь я понимал, почему он попросил Алешу показать тетрадку. Ведь это про его отца рассказывала песня, про то, как он пришел с войны без ног. И не мог я оторваться от песни, читал, что было дальше:
«Жена твоя... сядь, отдохни-ка,
Небось твои раны болят».
«Скажите мне правду скорее,
Всю правду!» - «Мужайся, солдат!
Толпа изнуренных рабочих
Решила идти ко дворцу:
Защиты искать с челобитной
К царю, как к родному отцу.
Надев свое лучшее платье,
С толпою пошла и она,
И насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена».
«Но где же остался мой мальчик?»
«Сынок твой?!. Мужайся, солдат!
Твой сын в Александровском парко
Был пулею с дерева снят».
«Где мать?» - «Помолиться Казанской
Старушка к обедне пошла,
Избита казацкой нагайкой,
До ночи едва дожила».
- Читай, читай. - В голосе Васьки слышалась тоска. Разбирая с трудом Алешины каракули, я продолжал читать по складам:
«Не все еще взято судьбою:
Остался единственный брат,
Моряк и красавец собою...
Где брат мой?» - «Мужайся, солдат!»
«Ужели и брата не стало?
Погиб, знать, в Цусимском бою?»
«О нет, не сложил у Цусимы
Он жизнь молодую свою.
Убит он у Черного моря,
Где их броненосец стоит,
За то, что вступился за правду,
Своим офицером убит».
Вот какая печальная была эта песня. И заканчивалась она хорошими словами:
Ни слова солдат не промолвил,
Лишь к небу он поднял глаза,
Была в них великая клятва
И будущей мести гроза!
И все-таки жалко было Алешу Пупка, и Ваську, и себя самого...
6
Мы возвратились домой, когда на улице уже стемнело.
В землянке тускло светил каганец. Наши отцы, механик Сиротка и Мося о чем-то горячо спорили.
Мы с Васькой легли на скрипящий сундук. На душе было тяжело. Хотелось плакать от обиды за дядю Хусейна. За что его городовые топтали ногами? За что убили Алешиного попугая?
- И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет, услышал я голос Анисима Ивановича. - Почему же нет правды, куда она девалась?
- Кошка съела правду.
- То-то и оно... Вот, скажем, ты, Мося, всю жизнь работаешь, тыщу сапогов сшил, а ходишь босой. Почему?
- Потому, что я еврей.
- Неверно! - Анисим Иванович хлопнул ладонью по столу так, что заколебалось пламя над краем блюдца. - А почему у Бродского на пальцах бриллианты, ведь он тоже еврей? Я русский, а живу как нищий. В чем тут дело?
- Во власти дело, в царе, - сказал мой отец.
Анисим Иванович взял со стола железную ложку и показал Мосе:
- Вот ложка. Кто ее сделал? Мы с тобой, рабочие. А завод англичанину Юзу кто построил? Опять же мы, рабочие. Кто дворцы царские создал? Кто корону царю отлил из золота и разукрасил бриллиантами? Мы, трудящий народ!.. Кто же, выходит, настоящий хозяин России? Царь? Нет, рабочий народ! Почему же он в лохмотьях ходит?
- Об этом и в песне поется, - сказал отец.
Кто одевает всех господ,
А сам и наг и бос живет?
Все мы же, брат рабочий!
- Возьми Егора: идет в сапогах, а след босиком, - продолжал Анисим Иванович. - А колбасник Цыбуля сапожную фабрику имеет. Почему же один беден, а другой богат? А потому, что всегда так было: богатый обкрадывал бедного.
- Царь-батюшка повелел, - вступил в разговор механик Сиротка.
- Царь первый помещик, - добавил отец. - Восемь миллионов десятин земли имеет. У царицы Александры Федоровны одних бриллиантов на десять миллионов рублей. Сколько можно на эти деньги накормить голодных?
- То-то и оно, - отозвался Анисим Иванович. - Вот, к примеру, ведем мы войну. Кому нужно это кровопролитие?
- Богатеям, - ответил отец, - а теперь самое время нажиться на войне.
Анисим Иванович поддержал:
- Именно так. Я там был. Солдаты разуты и безоружны. Один стреляет, а трое ждут, когда этот горемыка примет свой смертный час, чтобы его винтовку взять. Немцы засыпают нас снарядами, а нам прислали на фронт три вагона икон и крестиков. И русский герой солдат идет с этим крестиком против германских пушек. Вот тебе и царь всея Руси!
- Шпионы кругом, - вставил Мося, - генералы - шпионы, министры шпионы. Сама царица - немка, что вы хотите?
- До чего довели Россию! - вздохнул Анисим Иванович. - Земля богата, народ великий. Весь мир этот народ может повести за собой, а вместо того мрет с голоду.
Анисим Иванович помолчал, точно ему трудно было говорить, потом заключил с горечью:
- Так и со мной: ноги были - жил помаленьку, а оторвало, - он развел руками, - что теперь делать? Куда идти? К царю? Так это он и отнял у меня ноги.
Васька уже давно с тревогой прислушивался к речи своего отца, а тут вскочил с сундука и со сжатыми кулаками подбежал к Анисиму Ивановичу:
- Батя, где живет царь? Где его хата?
Васька волновался. Голубые глаза его сверкали. Не дождавшись ответа, он бросился к моему отцу:
- Дядя Егор, где царева хата?
- До бога высоко, до царя далеко, - ответил за отца механик Сиротка.
Анисим Иванович обнял Ваську и погладил его белую нестриженую голову.
- Слушай, сынка, слушай и помни. Я, может, скоро помру, а ты помни: отца твоего царь-собака загубил.
Васька отошел, улегся на сундук и долго лежал с открытыми глазами. Я тоже думал о царе. В голове моей была путаница: тетя Матрена говорит, что царь о нас сердцем болеет, а дядя Хусейн назвал городового императорским хрюкалом. Я всю жизнь мечтал быть царем, а он, оказывается, оторвал у Анисима Ивановича ноги...
За столом становилось все шумнее. Сквозь синий туман махорочного дыма виднелось окно, завешенное старым одеялом.
