Гавриил Кунгуров - Артамошка Лузин

Сбоку затараторила густо нарумяненная и набеленная баба в красной кацавейке. Ее перебил мужик с длинной жиденькой бородкой:

— Шла б ты, бабонька, до печи. Бабье ли дело глазеть на то, как казнитель головы усекает! Ей-бо, грешно!

— Вертун пучеглазый, — огрызалась баба, — не ты ли мне указ?

Барабаны стихли. Толпа умолкла. На помост вывели бунтовщиков. Они стояли, плотно сбившись в кучу. На помост взошел сам воевода, за ним письменный голова, за письменным головой — поп с крестом и кадилом. Воевода поднял руку вверх, письменный голова развернул бумагу, свернутую в трубку, и стал читать указ. Читал долго, нараспев. Тишина нависла над толпой. Лишь ласточки, купаясь в синеве неба, с криками рассекали воздух черными крыльями.

Письменный голова тянул:

— «Казнить всенародно главного зачинщика, вора, грабежника и бунтовщика с его разбойными сподвижниками. Воздать каждому по его воровским делам. Царского преступника Филимошку Лузина казнить смертной казнью через усечение головы, а его сообщников — бить кнутом и отсечь каждому правую руку, чтоб в разбойных делах были бессильны…»

Прочитав указ, воевода и письменный голова сошли с помоста, встали поодаль. Поп пел молитву, кадил приведенных на казнь едким дымом и, сунув каждому к губам медный крест, наспех перекрестил и поспешно сошел с помоста.

— Зачинать? — нетерпеливо прохрипел Иван Бородатый, кинув волчий взгляд в сторону воеводы.

Вновь ударили барабаны, да так громко, что застонала земля. Ватажники наскоро попрощались друг с другом. В толпе кто-то всхлипнул и замер. На помост вскочили два подручных Ивана Бородатого — здоровенные, краснорожие парни: Семка — сын Ивана Бородатого да Петрован Гущин — казака Гущина приемный сын. Семка дерзко оглядел толпу. По толпе пробежал приглушенный говор:

— Ишь, подлое отродье, по отцовской дороге шагает, глазищи таращит!

— Шш…

— Зажирел, подлый, на людских кровях!

— Тише! — одернули смельчака.

Семка по-отцовски широко размахивал непомерно длинными руками, крепко держал новенький, с широким лезвием топор. Стоявший впереди мужик сплюнул на сторону:

— Выкормок подлый, змеиный глаз… Гляньте, как у него ноздри-то вздулись — кровь чует…

— Замолчи, Еремка! — Сосед дернул за рукав не в меру осмелевшего мужика.

— Шш… Быть тебе, Еремка, на плахе. Проглоти язык!

Еремка умолк.

Петрован Гущин явно смущался. Топор держал неловко, шагал по помосту нетвердо, головы не поднимал.

Воевода махнул посохом. Филимон с трудом выпрямился и обратился к народу:

— Люди! Не вспоминайте худом! За волю святую кладу голову!

По толпе прокатился ропот и тут же смолк. Воевода нервно дергал ус. Иван Бородатый блеснул глазами, навалился всем телом на Филимона. Голова Филимона легла на плаху. Семка держал Филимона за спину, Петрован стоял сбоку. В толпе раздался вопль. Волной прокатился гул. Иван Бородатый вытер руки полотенцем, деловито спросил у письменного головы:

— А теперь с которого зачинать?

— Все едино, хватай любого…

Иван Бородатый и подручные схватили впереди стоящего ватажника, поволокли к плахе. Рубить руки — дело меньшее, и эту работу доверил Иван Бородатый своему сыну Семке.

…К закату солнца палач с подручными закончил свое кровавое дело. Народ медленно расходился. Озираясь в страхе по сторонам, шептались мужики и бросали суровые взгляды в сторону черного воеводского двора. Купцы и служилый люд восхваляли воеводскую твердую руку, его крепкий порядок.

…В воскресный день воевода давал победный пир. Ходил воевода в легком хмелю, гордый, веселый. Он хотел дать такой пир, какой не видывали иркутяне никогда.

— Будет пир, — хвалился воевода, — такой, как бояре московские делают.

Он сам бегал на поварню, поучал поварих даже самым мелким поварским делам. Поварихам и стряпухам наказал он строго-настрого, чтоб был обед подлинно боярский.

— Если же, — грозился воевода, — не по душе аль не по нраву гостям моим придутся ваши жаркие, варенья, соленья, пироги и прочие кушанья, быть вам всем до едина битыми!

На поварне день и ночь шипело и жарилось, чад и пар застилали глаза. Повариха с подварками, стряпухи с подручницами бегали как сумасшедшие, натыкались друг на друга, кричали, ругались до хрипоты. Старшая повариха даже с лица переменилась, ходила злее волчицы. Повар Федосей, большой мастер по соленьям и жарким, удосужился испортить двух баранов да пересолил до горечи рябчиков. Всю эту порчу от воеводы скрыли.

Заветный день наступил.

С утра на воеводском дворе суетились, бегали люди. Длинные столы покрыли толстыми узорчатыми скатертями и густо заставили кушаньями. Виданное ли дело: одних горячих кушаний двадцать перемен, холодных закусок не перечесть, сластей разных — тьма! Стол вышел — глазом не окинешь. Одно слово — боярский стол.

Позвал воевода самых знатных гостей: купцов именитых да родовитых, служилых людей высших чинов. Священных особ тоже не обошел: пригласил трех попов и дьячка, своего любимца.

Гости садились по чину и по обычаю семейному: знатные — с правой стороны от воеводы, а их жены — по левую мужнину руку. Женщины пришли наряженные в яркие сарафаны, кацавейки с лентами, в широких сборчатых юбках с бахромой и кистями цвета спелых ягод либо степных цветов. Все густо набеленные, еще гуще нарумяненные, повязанные цветистыми платками.

Против каждого гостя стояла оловянная чаша, чарка для вина, а по левую сторону — либо лепешка ржаная, либо лист берестяной для сплевывания костей. Ложки и ножи давались только тем, кто по торопливости своих не захватил. Вилок не было — еду брали руками.

Воевода в новом кафтане, туго опоясанный шелковым кушаком китайского изделья, был весел. Шутил, раскатисто хохотал. Гости сидели чинно и ждали воеводского застольного знака. Жбан с квасом, бочонки с вином стояли посреди стола.

Воевода поднялся и грузно опустился. Гости зашумели, засуетились, загремели чашами. Пир начался. Застольные служки едва успевали разносить кушанья. Гости ели уху щучью, за ухой — курятину с лапшой, после курятины — щи свиные, за щами — уху утиную, похлебку баранью. Не успели гости усы обтереть, как поплыли над головами подносы с жареным и пареным: баранина, гусятина, курятина, рыба разварная, рыба заливная, рыба под хреном. А с жарким поданы были на разных блюдах: капуста квашеная, капуста пареная, капуста с конопляным маслом, огурцы кислые, огурцы под перцем стручковым, горох моченый, горох круто соленый.

Деревянная резная чаша ходила по рукам: шипело заморское вино, кипел мед крепкий; пеной, как снежной шапкой, вздымалось пиво пьяное, пиво черное, пиво на меду.

Лихо. Весело. Пьяно.

Сидел воевода радостный, видел он, что гости от удивления таращили пьяные глаза на каждое новое блюдо. Воевода ухмылялся в бороду: «Удивление-то впереди!» Служки застольные понимали и не сводили с воеводы глаз.

Желанный час наступил. Широко распахнулись двери, и шестеро слуг осторожно внесли в гостиную огромный пирог, испеченный в виде государева орла.

От удивления гости так и обомлели.

— Невиданное чудо! — обнял поп пьяного дьячка.

Тот пробормотал невнятное.

Воевода поднялся, бороду широкую разгладил:

— Вот я каков! Да! Монголов повоевал? Повоевал! Грабежников изловил? Изловил! Вора Филимошку Лузина сказнил? Сказнил! Семя его подлое вывел? Вывел! Вот я каков государев слуга…

Воевода еще что-то хотел сказать, но в это время принесли бочонок с дорогим вином. Гости сорвались с мест, похватали чарки, чашки, кубки — кто что успел — и набросились на бочонок. Воевода лениво опустился на скамью.

В это время вбежал перепуганный казак:

— Батюшка воевода, беда! Ватага!

Гости вскочили с мест. Воевода остановил их и, обращаясь к казаку, сурово спросил:

— Чья ж та ватага?

— Лузинова ватага!

— Дурень, выспись! — заорал воевода.

Поп сказал с усмешкой:

— Истинный дурень: Филимошка в аду кромешном на вечных мучениях, до ватаги ли ему! Выпьем, дьяче!

Гости нехотя сели на свои места, вновь принялись за еду. Казаку подали чарку вина, вытолкали за дверь.

Воевода хохотал:

— Упился казачишка, мертвого за живого познал! Смехота! Умора!

Некоторые из гостей хихикнули в кулак, но веселье больше не возвращалось.

Письменный голова, гонимый сомнением, торопливо вышел из-за стола. Он велел отыскать казака, который прибегал с дурной вестью. Казака отыскали. Письменный голова недолго говорил с ним, вошел в гостиную отрезвевший, сумрачный. Воевода раскатисто хохотал и тянулся с ножом к пирогу. Письменный голова подошел к воеводе и зашептал ему что-то на ухо. Воевода поспешно бросил нож и вместе с письменным головой отошел в сторону.