Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков

Неожиданно крепко стиснула мне плечи, прильнула, всхлипнула.

— Не нужно, мама, ну, не нужно же… Не расстраивайся. Ты иди, работай и ни о чем не думай…

— Хорошо, — вытирая платочком глаза, ответила она. — Ты тоже иди… и не скучай. Не будешь?

— Ладно, — ответил я, и мама ушла. У проходной она остановилась, обернулась, махнула рукой.

Заснул я поздно — все ворочался в постели и думал о маме. Снилось что-то сумбурное, тяжелое… Летали самолеты. Мы с мамой стоим на пыльной дороге и смотрим в небо. Самолеты похожи на больших черных птиц, даже крыльями взмахивают. Сейчас они начнут бросать бомбы, стрелять из пулеметов. «Спрячемся», — говорю я маме, а она стоит, и лицо у нее такое же незнакомое и чужое, какое было в день получения похоронки. «Спрячемся!» — кричу я и куда-то бегу, бегу. А самолеты уже низко, догоняют, из-под их крыльев с жутким воем срываются бомбы… Вот одна из них упала рядом, и раздался глухой взрыв… потом другой…

Я проснулся — слишком уж явственно прогремели эти взрывы во сне. Болела голова, билось испуганное сердце, хотелось пить. За окном послышались голоса, топот ног. Разборчиво крикнула женщина:

— Бежим туда!

Потом топот удалился, и все стихло. Я закрыл глаза, подумал: «Куда это они побежали?..»

Очнулся я от стука в дверь, сел в постели, вглядываясь в темноту. Спросил:

— Кто там?

Голос Арика ответил:

— Это я, Вась… Открой!

«Арик! Чего он ночью вздумал?..»

— Сейчас, — ответил я и продолжал сидеть. Арик постучал опять. Тогда я поднялся, включил свет и направился к двери.

У Арика было заплаканное лицо.

— Ты чего? — спросил я его.

И Арик заговорил глухо, не отнимая рук от лица:

— В «Красных бойцах» газ взорвался… Два взрыва, не слыхал?.. Тетю Веру в больницу увезли.

— Какую тетю Веру? — не понял я, но чувствуя, что произошло что-то страшное, непоправимое.

— Ты что, не понимаешь? — глянул на меня Арик. — Твою мать… Она бросилась перекрывать газовую линию… прямо в огонь… Вася, что с тобой?!.. Васька!..

…В себя я пришел от прикосновения чьей-то руки. Большая, тяжелая и прохладная, она легла мне на лоб и замерла. Я открыл глаза. Надо мной склонился дядя Вася Постников.

— Ты можешь выслушать меня?

Я попытался кивнуть.

— Нам нельзя падать духом, Василек, понял? Нельзя! Мы — мужчины, и нам запрещено падать духом, не имеем мы на это никакого права…

Я перебил:

— Мама умерла?

Дядя Вася смотрел серьезно и прямо, словно что-то приказывал взглядом. Потом ответил:

— Да.

Далеко-далеко что-то беззвучно лопнуло, все поплыло перед глазами, и потолок тяжелой белой массой ринулся на меня…

Моросит, как через мелкое сито, теплый дождик. Булыжники мостовой осклизли. Двухколесная тележка, в оглобли которой мы впряглись, гулко гремит и дергает нас то в одну, то в другую сторону. Арик, раскрасневшийся, с мокрым от пота и дождя лицом, идет молчаливый, сосредоточенный. Позади тележки торопливо семенит тетя Женя…

Вчера Арик зашел ко мне, поздоровался с тетей Катей и дядей Васей, молча повесил пальто и шапку на вешалку.

— Чего молчишь? — спросил я Арика.

— А чего говорить, — нехотя ответил он и добавил: — Веселого мало… Уезжаем завтра…

— Куда? — не сразу нашелся я. — Зачем?

— В Кустанай, к родичам. Письмо прислали, денег, к себе зовут… Решили с теткой поехать. Со своими все-таки легче будет.

— Это верно, — подумав, согласился дядя Вася и, тяжело опираясь на палку, проковылял ко мне; сел рядом, обнял рукой за плечи. — Со своими, конечно, будет легче…

И вот я провожаю Арика и тетю Женю на станцию, к поезду. На тележке их багаж — два чемодана и несколько небольших узлов, утянутых веревками и ремнями. Колеса лениво погромыхивают по булыжной мостовой. Сыплется с низкого серого неба мелкий и липкий дождик — не дождик, а морось какая-то… Молчим, углубленные в себя, в свои мысли… Выкатываем тележку на деревянный настил моста через Кинель.

За мостом высокая дамба, тоже выложенная булыжником и обсаженная по сторонам высоченными тополями и ветлами, облепленными грачиными гнездами. Отсюда до станции полтора-два километра…

Сзади раздается гул автомашин. Сворачиваем на обочину. Один за другим проносятся мимо крытые зеленым брезентом грузовики. В них сидят бойцы: в шапках-ушанках, с автоматами на груди, в серых шинелях. Покидают город, видно, едут на фронт. Война продолжается, весь мир следит за тем, что происходит под Сталинградом… Теперь так все и говорят: немцам под Сталинградом крышка!

Станция встретила гудками маневровых паровозов, лязгом буферов, многолюдным говором на привокзальном перроне. Тетя Женя исчезла в толпе — пошла доставать билеты, а мы уселись по краям тележки.

Помолчали. Потом Арик спросил.

— Значит, решил с дядей Васей и тетей Катей жить?

— Не знаю, — ответил я. — Не понравится — уйду.

— Куда?

— Ну… куда… Куда-нибудь… Поступлю работать.

И опять молчание, хотя сказать мне хотелось так много! Глянув на Арика, который задумчиво теребил свой жесткий чубик, я сообщил:

— Дядя Вася сказал, что Пызя признался на следствии… Это он застрелил моего деда…

Арик испуганно отдернул руку, перестал крутить чубик…

Пришла тетя Женя с билетами: Мы перенесли багаж на перрон. Подкатил поезд с пыльными зелеными вагонами, и я помог Арику и тете Жене погрузиться. Давка была дикая — лезли через головы, безобразно ругались, и мы пробивались, что называется, кулаками. Поезд тронулся, я пошел по перрону рядом и махал рукой: «Прощай, Арик Рысс!»

Мимо прогрохотали на стыках рельсов последние вагоны, а я все стоял и стоял, засунув руки в карманы, и смотрел, как уменьшался и исчезал вдали красный огонек на концевом вагоне. Наверное, в эти самые минуты я и стал по-настоящему взрослым.