Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

В то утро я уже не сомневался, что моя бабушка умерла.

Но я не мог себе представить мертвого лица мамы Тины.

Я думал о том, как пройдет бдение на Фюзилевом дворе. Все будут петь и молиться. Асионис, как и в других случаях, «выдаст» сказки и будет играть на тамтаме проникновенно, с воодушевлением.

Я ясно видел гроб, купленный на средства общины: грубый деревянный гроб, который опустят на веревках в яму на маленьком кладбище с шутками, чтобы сердца присутствующих не так сжимались от стука комьев земли о крышку гроба.

Весь день в ушах моих стоял шум града сухой земли, сыплющейся на крышку черного гроба.

Мать вернулась на третий день утром. На ней было обычное платье, но голову она повязала черным платком с белыми полосками. Она не успела сказать мне ни слова.

При виде траурного платка, страшный звон раздался у меня в ушах, в глазах потемнело. Зажав голову руками, я уронил ее на стол.

Звон в ушах не прекращался, грудь стесняло от сердцебиения, а из горла вырывались рыдания, которые я был не в силах сдержать.

Так продолжалось несколько часов.

Жожо и Кармен приходили, сидели около меня и разговаривали между собой, потому что я не мог отвечать на их вопросы.

Вот и все.

Придя в себя, я опять старался представить мертвое лицо мамы Тины. Но не мог. Тогда я представил вместо нее мосье Медуза, вытянутого, как Христос, на голой доске посреди темной хижины.

Но я не сомневался, что моя мать достала белую простыню, которую мама Тина свято хранила в карибской корзине на случай своей смерти.

Несомненно, ее лежанка была торжественно накрыта этой простыней, а она лежала в платье из черного сатина, которое она надевала два раза в год, по праздникам. Но ни лица, ни щеки, к которой я должен был бы приложиться, я не мог себе представить.

Только руки.

Да, именно руки представлялись мне на белой простыне. Черные, загрубелые, опухшие руки, с потрескавшейся кожей, в складки которой навеки впиталась грязь. Изогнутые пальцы, с наростами и мозолями, с твердыми, расплющенными ногтями, похожими на копыта какого-то неизвестного животного, скакавшего без устали по камням, по бурелому, по мерзости и грязи.

…Эти руки мама Тина тщательно мыла каждый вечер, а особенно тщательно в воскресенье утром, но они все равно имели такой вид, будто прошли через огонь, были расплющены на наковальне и зарыты в землю, а потом вытащены оттуда и окунуты в соленую воду, потом высушены на солнце и, наконец, брошены с кощунственной небрежностью на эту белую простыню в зловонной каморке.

…Эти руки протягивали мне тарелочки с кореньями, умывали меня нежно, несмотря на свою шершавость, одевали меня, терли мое белье на речных камнях.

Одна из этих рук сжимала мою маленькую ручку по дороге в школу, — я помню это ощущение.

Нет, они не были красивы — им приходилось поднимать тяжести, стирать белье. Они сжимали ручку мотыги, ежедневно натирали мозоли и получали царапины, вступая в непосильную борьбу с затверделой землей и колючими листьями тростника… чтобы могла существовать Аллея Дидье.

С тех пор как в моем сердце поселилась печаль бедного сироты, Кармен и Жожо по вечерам навещают меня.

Каждый из них садится на свое привычное место в разных концах кровати, прислонившись к стене.

Они почти не разговаривают. Кармен умеет рассказывать только смешные истории. Не будучи уверен, что сможет развеселить меня, он предпочитает молчать. Жожо время от времени задает мне вопросы о том, как я себя чувствую, как идут мои занятия, потом тоже умолкает.

Я должен был бы вывести их из оцепенения, в которое они впали из уважения к моему горю.

Надо было бы рассказать им какую-нибудь историю.

Но какую?

Та, которую я знаю лучше всего, как две капли воды похожа на их собственную. И все же рассказ просится наружу.

Слепым и тем, кто затыкает уши, хотелось бы мне прокричать свою повесть.