Владимир Свирский - Спрси у марки

Однако больше всего нас поразили не кляссер и не марки. В конце концов, кляссер с марками мог подарить ему богатый дядюшка. А вот знания! Их не купишь и не подаришь. Когда мы заспорили про «Павильон Украинской ССР» — какого года эта марка, Лешка усмехнулся:

— Пятьдесят пятый! Эх вы, филотелята!

Кто-то стал размышлять вслух:

— «Украина» и в сороковом была, и в пятьдесят пятом. На одной — крупно, только вход, на другой — издали. Вот только не помню, на какой как…

— А мне наплевать на твои входы-выходы, понял! Запомните, детки, пятьдесят пятый год — номиналы все насквозь по сорок коп, пятьдесят шестой — по рубчику, а сороковой понакручено: первая марка — десять копеек, вторая — пятнадцать, потом тринадцать штук по тридцать, предпоследняя — полтинник, а конец — шестьдесят. Хотите проверяйте, хотите — нет! У меня, как у Кио, — без промашки!

Он достал из-под подушки каталог и протянул Стасику Стрижаку. Все сошлось — Леха не сделал ни одной ошибочки!

Теперь уже на него смотрели с восхищением даже те, кто никогда марок не собирал.

И вот тут-то в палате появился новенький. Его привел Борис — наш вожатый.

— Принимайте Юраню Юрасова! Он болел, поэтому запоздал… И чтобы через полчаса все спали!

Борис, конечно, мог разогнать всех, приказать, чтоб мы заснули немедленно, но он был умный вожатый, потому не стал отдавать невыполнимых приказов.

В другое время приход новенького стал бы событием, а тут все были так увлечены, что на него никто не обратил внимания.

Лешка в это время демонстрировал свою марку из серии «Челюскинцы»:

— У меня только одна — Валерий Водопьянов. И та — гашеная. Чистая — двадцать восемь рубчиков, гашеная — двенадцать!

Вот тут-то новенький и подал голос:

— Ты перепутал. Водопьянова зовут Михаил, Валерий — это Чкалов. Чкалов совершил первый полет через Северный полюс в Америку с Беляковым и Байдуковым, а Водопьянов спасал челюскинцев в тридцать четвертом и высаживал папанинцев на льдину в тридцать седьмом.

Откровенно говоря, я тоже знал, что Лешка ошибся, но делать ему замечание…

И тут догадался: ведь новенький не знает Леху Оспищева, не знает, чем ему грозит это незнание!

— Это же Леха! — шепнул я.

— Ну и. что? — удивился он. — А я — Юра. Можно и Юраня.

Все с недоумением уставились на него. Парень как парень, ничего особенного: рост средний, весовая категория обычная, лицо круглое, волосы светлые, чуть рыжеватые. Что еще сказать? Улыбка у него была какая-то особенная — солнечная. Вот вроде бы человек говорит: я к вам иду с добром, все, что у меня есть, ваше, я вас всех уважаю и верю вам, верьте же и вы мне!

Может быть, эта улыбка и Лешку обезоружила. Во всяком случае он даже не закричал, милостливо согласился:

— Пусть Михаил. Не в том счастье! Все едино — за «чистого» двадцать восемь!

Из кляссера выпала марка и залетела под соседнюю кровать. Несколько человек, стукаясь головами, бросились ее поднимать. Нашел марку Валера Лупиков.

— Возьми себе! — небрежно сказал ему Лешка. — Ерунда, гашеный «Бернс», двадцать копеек по каталогу. Есть еще один, с надпечаткой, так это да! И надпечатка-то всего ничего: две даты и черточка между ними, а цена ого-го! Бери, бери, помни Лехину доброту.

Прояви такую щедрость кто-нибудь другой, никто и не заметил бы, подумаешь, двадцатикопеечную марку подарил! А вот Лешке Оспищеву и двадцать копеек в заслугу засчитывались.

Лешка щелкнул Валерку по носу — была у него такая манера свое расположение показывать. Но, вероятно, не совсем рассчитал силу щелчка, потому что на глазах Лупикова показались слезы. Он жалко улыбался. Вот эта улыбка и подхлестнула меня задать Лешке вопрос, на который, я в этом не сомневался, он не сможет ответить. До «Валерия Водопьянова» у меня бы и мысли такой не появилось, а тут само выскочило:

— Кто такой Бернс? — спросил я. — И почему надпечатка? Какие там даты?

Ему очень хотелось врезать мне, я видел, как он изучает мою «анатомию». Но он не врезал, решил дать мне другой урок:

— Дите, ну дите! Скажи нам, деточка, оттого, что ты про эти даты знать будешь, у тебя «Жигуль» появится? Горсовет твоему папочке дачу подарит? Молчишь? Ну, то-то же! В марке, главное — цена! А цена зависит от тиража, зубцовки, бумаги. А что там на ней нарисовано — ерунда, это для маленьких детишек!

И тут снова всех удивил новенький. Он, видимо, не оценил Лешкиной к нему снисходительности.

— Как ты можешь так рассуждать! — возмутился он; — Ребята, да не слушайте вы! Бернс — это великий шотландский поэт. Надпечатку на марке сделали к двухсотлетию со дня его рождения, в пятьдесят девятом году. Хотите, я вам стихи его почитаю?

И, не дожидаясь ответа, пошел шпарить наизусть — про честную бедность, про Джона Ячменное Зерно…

Вначале нам за новенького неловко стало, стыдно, что ли… Подумаешь, артист выискался! Думаю, поэтому Лешка и не прекратил концерт: пусть, мол, Юраня сам себя топит! А вот тот момент, когда его слушать стали, — упустил.

В палату заглянул Борис, наверное, испугался наступившей тишины. Послушал немного и прикрыл дверь.

прочитал Юраня.

Вот когда Лешка спохватился!

— Катись ты со своими стишатами знаешь куда? — заорал он. — Мне они в школе плешь проели! Профессор нашелся, академик! А вы тоже — уши развесили! Дай ему волю, он сейчас нас за парты посадит, дневнички потребует! Пшел вон с моей территории! Кто по школе соскучился, катите с ним! А кого марки интересуют, тем я такую лапочку покажу — закачаетесь!

Юраня поглядел на нас. Мы опустили головы и не двинулись с места. Нет, не потому, что нам так уж хотелось посмотреть Лешкину лапочку. Мы просто еще не могли побороть страх!

— Ладно, ребята, — сказал Юраня. — Я потом доскажу.

И направился к своей койке.

— То-то же! — крикнул ему вслед Оспищев. — А теперь глядите!

Он извлек из своего кляссера целлофановый квадратик, осторожно взял его пинцетом и высоко поднял над головой. В целлофане лежала марка с портретом композитора Чайковского.

Вначале я не увидел в ней ничего необычного, марка как марка, таких даже у меня две штуки имелось, одна для обмена. Но в следующий миг усомнился: что-то в этом «Чайковском» было не так.

— Эх вы, филики! — захохотал, глядя на наши наморщенные лбы, Лешка. — Это же марка века! Беззубцовый «Чайковский»! Беззубцовый! Не пятьдесят восьмого года, о том все знают, а шестьдесят шестого! Самый главный раритет на всем свете! Шурупите: беззубцовый!

Мне казалось, что Лешка специально так кричит, чтобы Юраня тоже слышал.

— А чем без зубцов лучше? — робко спросил кто-то. — С зубцами красивее.

— Красивее? Я же говорил, детский сад да и только! Тебе бы фантики собирать или открытки с актрисками, они там, страсть, какие красивые! У марки, детки, красота в другом. Резанные, ну, беззубцовые, их всегда к спеху выпускают, небольшую партию, когда некогда перфорировать, дырочки прокалывать… А раз их немного выпустили, то что? Ну? Думайте, детки, думайте! Дешевле или дороже такие марки? Верно, дороже! А теперь смотрите на эту лапочку! Внукам своим рассказывать будете: «Я видел беззубцового «Чайковского» шестьдесят шестого года!..» Этой марки даже в каталогах нет, история похлеще, чем в заграничных детективах! В каталогах — только с зубцами. А у меня — без! Таких марок, знаете, сколько осталось на всей земле? Шесть штучек! Одна у какого-то царя, не то в Африке, не то еще где, другая у американца, миллионера, третья — вот она!

— А остальные? — шепотом спросил Стасик Стрижак.

— Никто точно не знает. Выпустили-то их, конечно, не шесть штук, а несколько тысяч, может, сто, а может, и больше, то ли ко дню рождения, то ли смерти.

— К Третьему международному конкурсу! — выкрикнул из своей ссылки Юраня.

К нашему удивлению, Лешка не окрысился.

— Какая разница! — спокойно ответил он. — Конкурс, так конкурс. Важно другое, детки! Когда тираж перевозили, машина в аварию попала — на переезде ее паровоз шибанул. Кто ехал, гробанулись, машина сгорела, а с ней и все беззубцовки с «Чайковским». Думаете, конец? Как бы не так! Нашелся умный человек, в типографии работал. Он еще до того, как увезли, шесть марок заначил! Больше нельзя, там, знаете, как следят? Переждал год-другой и продал. Цену, само собой, взял хорошую. А нынче цена каждой марки — миллион! Вопросы имеются? Прошу уважаемую публику не спрашивать только об одном: как, мол, такая редкость к тебе, Леха, попала. Сами понимаете — тайна.

Лешка вдруг вскочил на кровать, завернулся в простыню, вроде древних не то греков, не то римлян, скрестил руки на груди и торжественно объявил: