Николай Печерский - Будь моим сыном

— Это дед Егор, — важно и даже с каким-то удовольст­вием сказал Сашка. — Не слышал про него?

Ванята смутился. Ему не хотелось показать перед но­вым знакомым свою серость и темноту, Может, это и в са­мом деле был какой-нибудь известный и ценный дед!

— Это мой прадед, — строго и назидательно объяснил Сашка. — Личный портрет его в музее висит. Это копия с оригинала. Ясно тебе?

— Ну, ясно...

— Это был самый бедный дед в селе, — добавил Сашка. — У него только одна соха была, телега, жеребенок и двое лаптей.

Правнук деда Егора прищурил глаза и выразительно, будто докладчик, который шпарит доклад по бумажке, про­декламировал:

— Это, товарищи, портрет Егора Васильевича Дороха, безлошадного крестьянина, движимое и недвижимое иму­щество которого оценивалось в тридцать два рубля шестна­дцать копеек. Он является типичным представителем мрач­ной эпохи, для которой было характерно...

«Докладчик» запнулся, беспомощно похлопал глазами и добавил теперь уже от себя:

— Классный был дед! Скоро фотограф приедет. Портрет с меня сымать будет!

— А ты тут при чем?

— Как — при чем? — удивился Сашка. — Дед вон как жил, а я вон как: и телевизор, и ковер... Отец сказал, когда вырасту, мотоцикл купит. С люлькой.

Сашка Трунов ждал одобрения. На лице его застыло выражение скорбной меланхолии и величия, которое встре­чается чаще всего на портретах очень серьезных и доволь­ных собою людей.

— Ты чего молчишь? — удивленно спросил он.

Ванята не ответил. У него не было абсолютно никакого желания расспрашивать Сашку о его коврах, мотоцикле с люлькой и типичном представителе мрачной эпохи, кото­рый свысока оглядывал комнату своих потомков и ждал, чем тут все закончится.

— Катись ты со своим дедом! — сказал Ванята. — Дед на помещика спину гнул, а ты... Даже слушать противно!

— Ах, тебе противно! — взвизгнул Сашка. — Подумаешь, личность какая!

— Заткнись! — сказал Ванята. — Чего разошелся?

— А сам чего? Дед ему, видите, не понравился! Может, нам тоже кое-кто не нравится, а мы...

Ванята недружелюбно разглядывал Сашку. Он уже не сомневался — это был сын заведующего фермой Тру­нова.

— Кто же это вам не нравится? — спросил Ванята. — Давай выкладывай!

— Это уже наше дело, — растягивая слова, сказал Саш­ка. — Зна-а-ем кто...

— Ну и знай на здоровье! Очень нужно...

— Зна-а-ем! — настойчиво повторил Сашка. — В Козюркино чего приехали? Молчишь? Видали мы таких! У нас таких шатунов вот сколько было!

— Дурак ты! Приехали — значит, надо. Тебя не спро­сили...

Всем своим видом Ванята давал понять, что ему безраз­лична Сашкина болтовня, и в то же время искоса наблюдал за ним. Круглые, бутылочного цвета глаза Сашки, горбатый нос и даже широкие мясистые мочки ушей таили какую-то непонятную угрозу.

— Мелешь языком, а сам не знаешь что, — сказал Ваня­та. — Про нас говорить нечего. Нос сперва утри!

— А я все равно скажу. Вот тебе, вот тебе!

Сашка Трунов сдвинул губы вправо. За ними потянулись нос и ехидно прищуренный, окруженный морщинками глаз. Сашка повертел своей физиономией, показал напоследок широкий, с бороздкой посредине язык,

— Вот тебе за это! Вот тебе!

Ванята усмехнулся.

— Давай, давай! Крой!

— Все знаем! — отрывисто и зло прокричал Сашка. — Вас из колхоза турнули. Погрели ручки на чужом добре, а теперь сюда заявились. Шиш вам с маслом!

— Ты это брось! — сказал Ванята. — За такие штучки, знаешь...

Голос его дрогнул и осекся. Сашка почувствовал это.

— Сдрейфил? — с вызовом спросил он. — За шиворот возьмут, еще не то запоете! Отец уже все про вас написал...

— Кому это он написал?

— Кому надо, тому и написал. Может, прокурору, а мо­жет, и повыше. Все-о написал... Выкусил?!

Ванята рывком поднялся с дивана, шагнул к Сашке.

— Я тебе сейчас покажу, писака! Я...

Сашка втянул голову в плечи. Глаза его забегали из сто­роны в сторону. Видимо, он уже пожалел, что проболтался.

— Иди ты! — отступая от Ваняты, сказал Сашка, — По­шутить уже нельзя! Чего ты?

— Что написали, я спрашиваю?

Ванята схватил Сашку за рубаху, будто лошадь за уз­дечку. Притянул к своему лицу, подержал вот так секунду и швырнул прочь. Сашка попятился, запутался в собствен­ных ногах и рухнул на пол.

— А-а-а! — закричал он. — А-а-а!

Ни слова не сказал больше Ванята. Толкнул ногой дверь, сбежал по деревянному крылечку и, не оглядываясь, пошел по вязкой, истоптанной коровьими копытами улице.

Издали долетел до него глухой, протяжный, как эхо, крик:

— Эй, ты, вернись!

Тетка Василиса посмотрела на хмурого, взъерошенного Ваняту и не стала ничего спрашивать. Собрала оборочкой губы, возле которых приютилась темная, похожая на ма­ленькую репку родинка, подумала минуту и вдруг взорва­лась.

— Та плюнь ты на нього, на того Сашка! Весь в батька пишов. 3 моста их обоих та в воду. Тьху на них, проклятых!

Тетка Василиса ни разу не вспомнила своих любимых словечек, к которым уже начал привыкать Ванята. Восклицания «ах ты ж боже ж мий» и «риднесенький», видимо, припасла она для других, непохожих на Сашку и его отца, людей.

Ванята не спросил, почему тетка Василиса костерит без смущенья хлопчика, с которым сама же предложила позна­комиться. Скорее всего, ока не любила ссор между людьми, а возможно, хотела, чтобы Ванята не торчал понапрасну до­ма и проветрил свои мозги.

Он сидел на крылечке, печально и безнадежно смотрел на тихую, безлюдную улицу. Только изредка прогремит бор­товая машина, с криком перебежит дорогу сумасшедшая курица и снова тянет свою тонкую нить тишина.

Тетка Василиса готовила во дворе обед. В глиняной, по­хожей на маленький пароход печке, потрескивали дрова. Над трубой с черным закопченным ведром наверху мерцал синий зыбкий дымок. Тетка Василиса гремела крышка­ми, сводила с кем-то свои счеты. Видимо, с Сашкиным отцом.

— Ну, я ж доберусь до тебе, проклятущий! Я ж покажу тоби, анафема иродова!

Ванята слушал тетку Василису, думал, что зря прини­мает он к сердцу Сашкины слова. Мать знали все. Она ни­когда не брала чужого. Даже капельки!

Однажды Ванята пришел на ферму. Мать доила коров. В цинковое ведерко, подымая пышную ноздреватую пену, струилось молоко.

Было душно. Губы стянула тонкая сухая кожица. Ваня­та любил молоко. Прильнет губами к кувшину и даже на донышке не оставит.

— Пить охота, — сказал Ванята, заглядывая в ведро.

Мать отстранила его локтем, смущенно и строго сказала:

— Иди погуляй. Нечего тебе здесь!..

А что стоило ей налить кружку молока! Нет, Сашка все-таки трепач. Нечего об этом даже думать. А если мать при­ехала в Козюркино, значит, так надо. Они не шатуны. Пус­кай проверят!

Ванята утешал себя, а сердце все равно ныло. Глухо, тоскливо. Сашкины слова не выходили из головы. Он при­давал им все новые оттенки и значения. Может, он в самом деле что-то знает, этот дурак Сашка?

Посреди улицы Ванята увидел вдруг какого-то человека. В синих галифе с вылинявшим малиновым кантом, старень­кой защитной гимнастерке и такой же, как у Ваняты, серой, похожей на голубятню, кепке. Незнакомый Ваняте человек по-солдатски размахивал рукой и быстро направлялся к их дому.

Тетка Василиса тоже заметила путника. Она приложила ладонь к бровям, постояла несколько мгновений, как бога­тырь на распутье, и с криком помчалась к калитке.

— Ой боже ж мий! Та що ж це таке! Та невже ж це ты, Платон Сергеевич! Ой лишенько ж мое, ох ты ж мий риднесенький!

Тетка Василиса рухнула в объятия человека в гимнастер­ке, затрясла головой, в голос зарыдала.

— Ну ладно, Василиса Андреевна! Ну перестаньте!

Вместе они вошли в калитку. Тетка Василиса забегала то справа, то слева, изумленно заглядывала гостю в глаза, хлопала себя руками по бедрам.

— Та милый же ж ты мий! Та гарнесенький же ты мий! Та звидки ж ты взявся? Та тебе ж у ту саму болныцю, щоб вона сказылась... Та як же це ты?

— Приехал, Василиса Андреевна. Ночным приехал.

На лице тетки Василисы отразились удивление, восторг и те многие чувства, которые люди не умеют высказать сло­вами.

— Значит, втик? — тихо, почти шепотом, спросила она.

— Убежал, Василиса Андреевна. Ну их, тех врачей, к богу!

— А я ж тоби що говорю! Та воны ж ти доктора тильки пилюли дають. Та я б отих докторов!..

Не зная, как получше расправиться с докторами, тетка Василиса смолкла на минуту, потом вспомнила что-то дру­гое, заслонившее докторов и пришли, радостно и широко улыбнулась.

— Сотник Ванька цилый день тебе на станции карау­лил, — сказала она. — От же проклятущий хлопец! Гостей моих начисто с голоду поморил.

Тетка Василиса увлекла гостя к крыльцу и, показывая на Ваняту, сказала: