Никул Эркай - Новая родня

— Полюбовались, и хватит, — сказал Мика, закрыл дверь горницы на крючок и попытался обуть чудачку в чёсанки.

Не тут-то было — велики оказались. Обе её ноги в одном валенке умещались, и она сама тонула в нём чуть ли не до подмышек.

Сандрик смеялся, глядя, как брат старается упрятать эту диковинную птичку с косичками в мамин валенок. Соловьём заливался, даже в носу свистело и в горле булькало. А Мика чуть не плакал. Девчонка же только глазёнками моргала, словно не понимала, зачем это.

Разозлившись, Мика швырнул валенки обратно в горницу и крикнул, указывая на лоханку:

— Не хочешь на улицу идти, так действуй здесь, чего время тянешь? Нам кашу пора есть!

И в сердцах снова выбежал в сени, забыв прихватить Сандрика.

— Сестрёнка, понимаешь, попалась какая-то непонятливая, заканителился я с ней, — пробормотал Мика, давая козе сена.

Когда он вернулся, то ребят в избе не нашёл. Они были в горнице. Ой, этот Сандрик как заберётся туда, так либо куриные яйца, которые в корзинке под кроватью хранятся, начнёт скалкой давить, либо ещё какую беду сочинит!

На этот раз ничего особенного ни этот озорник, ни ленинградская сестрёнка сделать не успели. Они сидели, достав из-под кровати горшок с ручкой, в котором было топлёное масло.

Сандрик с важным видом хозяина тыкал палец в застывшее масло и мазал себя по губам. А девчонка таращила глаза то на горшок, то на Сандрика.

Ну и чудо! Неужели же в городской, своей жизни такого горшочка не видывала? Вон у них в сельской лавке и то этих посудин сколько угодно продаётся. Удобные, с ручками, с крышками, в них что хочешь держи — хоть сметану, хоть масло.

Не успел Мика пожурить Сандрика за баловство, как вдруг девчонка отобрала у него горшочек спрятавшись за спинку кровати, присела на него…

— Что ты делаешь, озорница?! — вне себя вскричал Мика и слегка потянул сестрёнку за вихры.

Тут она и дала рёву.

Слёзы покатились по её щекам крупные, как горошины.

Не желая потакать капризнице, Мика схватил её в охапку и вынес в козий хлев.

— Ладно, не хнычь, буду выносить тебя сюда, пока на своих ногах не станешь бегать.

Мика вернулся в избу, дал Сандрику щелчка в лоб, запер дверь в горницу покрепче на крючок и достал из печки молочную кашу. Вывалил в чашку, сдобрил коровьим маслом, размешал и, уложив три ложки на три ломтика хлеба, отправился за канительной девчонкой. Нашёл её в углу хлева. Руками закрылась и дрожит отчего-то, а коза её лижет, успокаивает.

— Ох ты глупая! — сказал Мика. — Животное и то тебя понимает.

Поднял, понёс в избу и чует — штанишки мокрым-мокры, как у Сандрика пелёнки, когда он ещё в люльке лежал.

— Чего же ты наделала? Ох ты, горюшко горькое! — чуть не заплакал Мика, но удержался, собрав всё своё мужество.

Стащил штанишки, бросил на мороз, чтобы сырость вымерзла. А чудачку усадил в передний угол и отцовским ватником прикрыл её кукольные ножонки.

— Ладно, ладно, не дрожи, мать придёт, во что-нибудь оденет, кашу можно поесть и без этих пижамов!

А каша уже покрылась. корочкой. И Сандрик успел корочку расковырять и вымазать свои толстые-красные щёки, чтобы посмешить девчонку. Он почему-то сразу привязался к ней и все делал посмешней, да так, чтобы она видела.

— Ну хватит, — сказал Мика, отирая ему щёки, — побаловались, поиграли, и будет, давайте кашу есть. У меня живот подвело, я уже на ногах не стою!

Вначале сам попробовал. И, убедившись, что каша мягкая, тёплая, легко в горло скользит, Мика сунул ложку в руку девчонке.

— Заправляйся давай, хороша пища!

Но девчонка, вместо того чтобы есть, стала разглядывать деревянную расписную ложку.

Это надо же, ничего-то хорошего, видать, в жизни не знала!

Узор на ложке и то в диковинку!

— Ложки с глазами, всё видят сами — где в чашке пусто, а где мясцо да капустка! У кого ложка поглазастей, тот и сам попузастей. У нас так-то! — пояснил ей Мика и сказал — Ты ешь, ешь, а то никогда на свои ноги не станешь! Эта каша, знаешь, какая пользительная, овсяная. А с овса кони громче ржут, жеребята резвей бегают. Смотри, как я действую.

Засунув полную ложку в рот, Мика облизал её: вот как вкусно. А Сандрик, мало того что вслед за Микой зачерпнул полную ложку каши, ещё и руку запустил в чашку, показывая, что можно и вовсе без ложки обойтись. Но, вместо того, чтобы сделать то же самое, девчонка даже отодвинулась.

— Да ты что, есть, что ли, с испугу разучилась, — возмутился Мика, подвигая ей поближе чашку, — или руки у тебя коротки?

У него руки были длинные. Он издалека доставал по полной ложке и поучал:

— Вот так надо есть!

И вдруг, когда девчонка наконец сообразила и потянулась со своей ложкой в общую чашку, там оказалось пусто.

Мику даже в жар бросило. Как это неловко получилось… Вот так сыграли в ложки! И когда он с удивлением разглядывал нечаянно опустошённую чашку, вошла мать.

— Ну, хозяева мой дорогие, как вы тут хозяйствуете? Вижу, у вас тишь да гладь — вот благодать, вот любо!

А Мика как вскочит с лавки да как тряхнёт ложкой об стол:

— Совсем она не люба! И не голуба, а галка какая-то суматошная. Ой, мама, замаялись мы с ней! Всё ей не то и всё ей не так! Козы напугалась… штаны вон сушатся. И лоханка ей не годится… И козий хлев не подходит! И чашка ей не чашка, и ложка не ложка! Ой, мама, ошиблись мы! Совсем не про неё отец нам писал… Не может быть девчонка Панасом! Да ещё такая привередливая!

Мать только руками всплёскивала, слушая обидчивую речь старшего.

— А кашей-то хоть покормили вы её?

— Какая тут каша?! От всех этих расстройств мы её сами нечаянно съели…

— Как же вы так?

— А вот когда расстроишься, оно всегда так! — И тут Мика вдруг как заплачет.

Это надо же, в первый раз с ним такое случилось с тех пор, как он остался после отца за мужчину в доме.

Вот до чего довела его эта птичка-невеличка, выпавшая из чужого гнезда.

Марфа Учайкина была женщина спокойная, рассудительная. Если покричит когда, то по делу. Если и шлепка даст, то по справедливости. А вообще она добрая была. И хотя редко улыбалась, но когда улыбнётся, то её широкое лицо так и засветится. Даже теплей в избе становится, на морозе — легче.

Вот и сейчас широко улыбнулась мать, обняла Мику за плечи. Ничего не сказала, пошла, вздула угольки, развела костерок на загнётке, заварила манную кашу. Потом зашла в горницу и принесла, белую тарелочку с синей каёмочкой, которую только при гостях из шкафа вынимала. И то не при своих, сельских, а для приехавших со стороны. И ещё принесла чайную ложечку, которую уж так берегла, так боялась, чтобы Сандрик куда не затащил, всегда первую после гостей прибирала. А тут на вот тебе, подаёт капризной девчонке.

— Кушай, миленькая, с отдельной тарелочки, от тебе аккуратная ложечка. Нашей-то деревяшки Напугалась. И та по твоему ротику она велика… Да и к общей чашке ты непривычна… Ишь ты, ведь интеллигентная какая, ленинградочка ты наша залётная… Уж и не знаю, как же тебя-то звать, голубка ты моя…

Мика даже позавидовал, слушая слова, никогда не слыханные им от матери. Наверное, это только с девчонками так мамы воркуют. Ну и ладно, он уж большой, его голубить нечего. Не нуждается. И, надув губы, как отец раздувал, бывало, усы, когда на ать обижался, Мика направился по хозяйству, проворчав:

— Голубка-то голубка, а ты бы посмотрела, как она масло чуть не испортила… интеллигентная… Сообразила тоже!

Мать не обратила внимания на его вынужденное ябедничество. И, разбирая её волосёнки, всё приговаривала:

— Ишь ты, как у галчонка пёрышки… Ну ничего, сейчас косички заплетём, ленточки красивые завяжем. Как тебя звать-то, скажи, неулыбушка ты наша сурьёзная?

Но девочка ела молча и, только съев кашу, поблагодарила кивком головы.

Мать дала ей стакан топлёного молока с ломтём хлеба. Девочка попила, поела и опять кивнула. Начала вроде приходить в себя понемножку.

Насчёт мокрых штанишек мать тоже с неё не спросила, а ведь Сандрика наверняка бы крепко пробрала, а тут усмехнулась только и сказала Мике с укором:

— Ну разве можно так? Соображать надо! А если человек в своей жизни вблизи таких животных ещё не видал? Да ведь тут коза рогатым Гитлером покажется в тёмном-то хлеву. Неизвестно ещё, как бы ты осрамился в её положении.

— Я бы не осрамился, небось. Я бы и взаправдашнему Гитлеру рога пообломал! — хотел обидеться Мика, а потом махнул рукой — ладно, за него война своё слово скажет.

Мать ведь и не знает про его тайные сборы да уговоры. Когда спохватится, он уже далеко будет! И каким-нибудь таким геройством прославится, что все ахнут. Вот тогда мать и застыдится, что недооценивала своего сына.

А Марфа всё найдёночкой знай любуется. Бывало, она так радовалась Сандриковым красным щёчкам, а теперь её остренький носик разглядывает, разглаживает чёрные бровки и печалится вслух: